Распушение чувствилищ. Как полюбить Венецию без фотоаппарата, телефона и путеводителя

В начале 1990-х, окончив исторический факультет МГУ (кафедра истории искусств), Глеб Смирнов писал искусствоведческие статьи для СМИ, придумывал культурные проекты, организовывал выставки в Москве, Риге, Мюнхене. Потом оказалось, что все дороги и впрямь ведут в Рим — Смирнова они привели на философский факультет Папского Григорианского университета в Ватикане, где он специализировался по философии языка и писал магистерскую работу на тему мифа Елисейских полей в европейской культуре. И тут выяснилось, что после Рима может быть только Венеция.

Утонченный денди и рафинированный франт, Смирнов вписался в Венецию так органично, что теперь непонятно, как это до XXI века она обходилась без него. О венецианской живописи, архитектуре, истории, обычаях, нравах, общеизвестных и потайных местах он знает чуть больше, чем все. На любой из тамошних рио, калле и кампо он может закатить тебе часовую лекцию об окрестных достопримечательностях, и все это не просто с видом знатока, но с огромной любовью к предмету. О том, как он дошел до жизни такой, Смирнов, положа руку на сердце, рассказал Фокусу.

КТО ОН

Теоретик искусства, магистр философии, журналист, писатель

ПОЧЕМУ ОН

Осенью 2017 года вышла в свет книга эссе "Метафизика Венеции", в которой Глеб Смирнов рассказал о том, чем самый удивительный город мира отличается от всех прочих удивительных городов

Роман с городом

Венеция была твоей мечтой или ты там оказался случайно?

— Случайно оказаться в Венеции, которая даже своих дожей выбирала "случайно", при помощи жребия — это было бы стильно и как раз в духе этого места. Мифология города подсказывает такое решение, но на самом деле все вышло не так.

Конечно, я давно о ней мечтал, и это естественно: для искусствоведов Италия вообще и Венеция в частности со временем становится второй родиной. Как известно, в Италии находится процентов семьдесят всего валового культурного продукта, а Венеция это и вовсе концентрированный до неприличия сгусток всевозможных красот. Но до лакомого сгустка я и физически, и душевно допехал не сразу. Сначала у меня был роман с другой итальянской дамой…

По имени Roma?

— Да, в итальянском языке все города почему-то женского рода. У меня была долгая история с римской волчицей, но потом случился кризис седьмого года, Рим мне поднадоел своей суетностью, и как раз к этому времени у меня в голове сложился проект, который я должен успеть сделать. Венеция в отличие от Рима стала более осмысленным выбором. Не только потому, что она бесконечно красива (а я лично не могу жить без красивой архитектуры, хоть убей), но еще и потому, что этот город располагает к вдумчивой работе, тут от нее ничто не отвлекает.

Ты живешь в Венеции уже почти двадцать лет. Когда почувствовал себя своим в этом городе?

— Наверное, еще до того, как там побывал. Венеция, это, как теперь говорят, эгрегор, то есть понятие, которое существует у всех в головах. Одни при этом слове вспоминают гондолы, другие дожей, третьи каналы с дворцами — то есть такие общие места. А в моей голове Венеция появилась, когда впервые завороженно прочел стихотворение Мандельштама: "Веницейской жизни, мрачной и бесплодной, / Для меня значение светло". Я потом с удивлением узнал, что он никогда не был в Венеции, но при помощи этого стихотворения я вошел в нее, словно с потайного входа. Кстати, как ни странно, не только Мандельштам, но и многие другие поэты, писавшие о Венеции, никогда там не бывали. Например, тот же "невыездной" Пушкин. "Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой" — эти строки можно произносить как мантру.

А потом случилась вот какая история. Я еще жил в Риме, но наездами бывал в Венеции. Однажды мы прогуливались с приятелем по набережной Неисцелимых, той самой, по которой любил гулять Бродский. Кстати, можно понять, почему он любил это делать: она очень красива и по пропорциям акватории к островам немного напоминает Петербург. И вот мы вышли на самый-самый мыс, откуда открывается баснословный вид на марину, на Сан-Джорджо-Маджоре, величайшее творение Палладио (кстати, этот собор является прообразом множества европейских церквей последующих столетий), на Сан-Марко, на Джудекку, на Сады Биеннале. Я смотрю на дом, который выходит углом на всю эту немыслимую красоту, и вижу, что окна в нем заколочены, то есть там давно никто не живет.

И ты в нем взял и поселился?

— Именно так. Я элегически вздыхаю и говорю: какой замечательный дом, какой отсюда потрясающий вид, как было бы здорово здесь жить. А приятель мне: "Вообще-то раньше здесь была мастерская одного моего знакомого скульптора". Я ему: "А можешь позвонить, спросить, вдруг она сдается?" Он тем же вечером выяснил, что сдается, причем за те же деньги, что я платил за дом в Риме. Ни секунды не думая, я собрал манатки и переехал в Венецию.

А это означало, что я фактически должен был начинать жизнь с нуля. Все-таки в Риме у меня с трудом, впервые за много лет наладилась какая-то жизнь, я стал зарабатывать. Раньше я там нищенствовал, страшно сказать как, по-настоящему голодал (сейчас об этом весело вспоминать, а тогда было не до шуток), вплоть до того, что подбирал выброшенные продавцами фрукты-овощи на рынке Кампо-деи-Фиори. Правда, при этом я жил счастливейшей авантюрной жизнью во дворце в самом центре Рима, но там не было ни электричества, ни отопления (а зимой в Риме весьма прохладно), и мне все время ужасно хотелось съесть кусок пиццы или отбивную.

Ну вот, моя жизнь в Риме немножко нормализовалась, я стал водить экскурсии — сначала для немцев, потом для итальянцев, а потом и для русскоязычных господ, наконец-то снял нормальное жилье с душем и непротекающим потолком. И тут я вдруг переезжаю в Венецию, причем оказываюсь в квартире с безумно красивым видом, но в которой нет ничего, кроме стен и некоего подобия туалета. В туалете было так страшно, что, когда ко мне приходили гости, я там зажигал свечи, чтобы получалось хоть немного романтично.

В этом доме я провел пять лет. Потом был другой дом, третий…

Места знать надо

Кажется, ты знаешь город вдоль и поперек, но, может, Венеция продолжает тебя удивлять? Что нового узнал о ней в последнее время?

— Венеция город маленький, но у нее есть свойство со временем не схлопываться, а, наоборот, расширяться, только не экстенсивно, а интенсивно. Всякий раз, идя по одной и той же улице, то ли за провиантом, то ли за лампочкой взамен перегоревшей, видишь какие-то новые вещи: незаметную прежде скульптурку, необычные консольки, забавный карниз, сплетенный, словно коса украинской девы. И все это штучное, рукодельное: в Венеции вообще нет ничего, что было бы создано конвейерным способом. Там почти все здания построены с десятого по семнадцатый век, когда еще не шлепали фабричным блоковым производством, а лепили, как из пластилина. Восемнадцатого совсем мало (город тогда уже обеднел), девятнадцатого еще меньше, а двадцатого практически нет. Для людей, уставших от современных индустриальных городов, Венеция — настоящее отдохновение.

Есть ли у тебя в городе любимые места?

— Они, как бы так сказать, плавучие. Попадаешь в какое-нибудь место, которое раньше считал нелюбимым, а оно вдруг становится любимым. Что-то меняется — например, освещение. В Венеции вообще очень важен свет — как в венецианской школе живописи с ее оттеночными тонами. Если в Риме свет резкий — синее небо, желтое солнце, черная ночь, белая луна, то Венеция вся построена на оттенках.

Можно много нового увидеть, если, например, бродить по Каннареджо, по набережной Милосердия, куда вообще не заходят биомассовые туристы, или там, где любимая церковь англичан Мадонна-дель-Орто. А еще, когда плывешь на вапоретто по Гранд-Каналу, часто замечаешь у дворцов небольшие пристани и понимаешь, что на них как-то можно выйти изнутри. Что если, гуляя по улицам, вовремя куда-то юркнуть… Кстати, это очень правильное слово — "юркнуть". Вот в Риме не поюркаешь, а в Венеции — за милую душу. В любой момент можно юркнуть в какую-нибудь подворотню и открыть для себя удивительный вид.

В Венеции многое зависит от везения, она дама капризная, избирательная: может повернуться к тебе спиной, а может лицом. И в этом действительно, как намекал Бродский, есть что-то эротическое, она словно тебе отдается. Можно, конечно, ее домогаться, но по-настоящему она тебя выберет сама. И ты это сразу почувствуешь — когда тебе начнет постоянно везти в маленьких деталях. То нальют правильный спритц, то поймаешь в окне забавную сценку, то незаметный поворот из, казалось бы, тупиковой улицы, выведет тебя на какую-нибудь красотень, то в предзакатный час увидишь игру света на зданиях во всей ее полноте, как никогда раньше не видел.

Чего туристу не нужно делать в Венеции?

— Во-первых, я бы настоятельно предложил провести над собой непростой экзистенциальный опыт и выйти гулять по Венеции, не взяв с собой ни фотоаппарата, ни телефона. Я понимаю, что в наше время требовать такое от людей практически невозможно, но если человек на это решится, то именно тогда у него случится встреча с Венецией.

Во-вторых, надо правильно одеться — все-таки ты идешь на свидание. Не кроссовки, не бейсболка, летом не майка с модной надписью и не шорты, длиной похожие на трусы, зимой не дутая куртка, словно из рекламы покрышек. Можно вырядиться немного щеголевато — перчатки, трость. Обязательно ботинки с цоком, чтобы слышал город. Взять с собой бинокль, хотя бы простой театральный, который не обязательно приближает, но зато хорошо фокусирует взгляд.

В-третьих, не нужно бояться. Можно просто идти куда глаза глядят и не думать, что заблудишься. Да, ты заблудишься, но это будет главный аттракцион. В любом случае, господа читатели, я уверяю вас, что никуда вы из Венеции не выйдете — все-таки остров. Рано или поздно ноги сами выведут вас на Сан-Марко или к Санта-Маргерите.

И не нужно брать путеводителей. Сюда надо ехать даже не с книгой "Метафизика Венеции", а с томиком любимых стихов: Анненский, Гумилев, Ходасевич, Вагинов, Пушкин. Или со сказками Гоцци.

Неслучайные встречи

Каких знаменитостей ты выгуливал?

— Я не работаю ни в каком агентстве, меня по сарафанному радио нежно передают из рук в руки. Поэтому я взял себе за принцип ничего специально не узнавать о человеке до того, как с ним погуляю, чтобы заранее не проникаться ни чрезмерным уважением, ни отвращением. Уже потом, благодаря сайту Компромат.ру, я узнавал, что пожимал руку, на которой… ну нельзя сказать, что много крови, но обладатель которой принес немало бед другим людям.

Бывало и наоборот. Я давно не живу в России, и многие тамошние медийные персонажи для меня никто. Гулял я с одним человеком, мы все время замечательно шутили, я думал, что же за остроумец такой чудесный, а потом выяснил, что это, оказывается, Иван Ургант. Мы подружились, стали переписываться по SMS стихами — он потрясающий импровизатор, и кроме шуточных экспромтов у него, оказывается, есть серьезные венецианские тексты: да, стихи.

Или Станислав Белковский. Его все знают как политолога, но в Венеции он перестает быть политологом и становится человеком, который просто очень любит поэзию, причем не только русскую, но и немецкую, французскую, английскую. В Венеции мы с ним ходим под ручку и читаем наизусть Ахматову.

Почему ты решил написать книгу о метафизике Венеции?

— Во-первых, это долг благодарности перед городом, который вот уже столько времени меня великодушно терпит. Во-вторых, я просто никак не мог найти книги о Венеции, которая бы меня насытила. Есть чудесные русские страницы об этом предмете: у Муратова, конечно, у Петра Перцова восхитительная книжечка, вот недавно вышли у Ипполитова и Бавильского. Но все равно лакуна остается зияющей. Иногда спрашивают: для кого вы пишете? Странный вопрос, и на него давно ответил Пушкин. Обычно господа писатели пишут, чтобы удовлетворить свои запросы по адресу литературы: хочется самому прочитать нечто подобное. Другое дело, что я очень требовательный читатель, и мне стоило больших трудов себя задобрить.

Некоторые описанные в твоей книге истории кажутся фантастическими. Например, карнавальный флирт твоего, скажем так, лирического героя с "Принцессой Сисси"…

— Могу поклясться на Библии или Гомере, что вся эта декадентская история — чистая правда. Разве что, за исключением эпизода, когда со мной разговаривают манекены. Но он мне был нужен для структуры книги, а она там железная, невзирая на всю лирику.

"Метафизика Венеции" открывается рассказом о твоем случайном знакомстве и встречах с Иосифом Бродским в 1995 году. Поскольку ты не записывал ваши разговоры, тебе по существу пришлось их заново реконструировать, верно?

— Естественно, и я оговариваюсь перед читателями, что любой мемуарист сталкивается с подобной сложностью. Конечно, я не записывал наши беседы на диктофон, да и переносных телефонов тогда еще не было. Даже ни одной фотографии не сделал — я же просто шел тем поздним утром, пардон, в библиотеку.

Напомни, где ты с ним столкнулся?

— Есть такая остановка пароходика, фактически возле Сан-Марко, Валарессо называется. От нее все обычно идут по набережной, а я пошел по самой улице Валарессо, и вот там-то он и стоял перед какой-то витриной. Кстати, наша вторая встреча была без свидетелей, а вот у первой свидетель был, и эта дама — надеюсь, она жива — могла бы подтвердить факт нашего с Бродским знакомства. Вторая встреча была долгой: она началась днем и окончилась, когда смеркалось.

В книге я специально рассказываю, как устроена человеческая память: в моей голове остались какие-то точные фразы, а из остальных диалогов помню только общий смысл. Конечно, я ужасно робел, но со страху взял какую-то жуткую фамильярную интонацию и потом уже не мог с нее слезть. Притом, как ни смешно, во время этих бесед большей частью говорил я и делал это ужасно сбивчиво, скомкано и косноязычно, гораздо хуже, чем передано в книге, — там эти монологи слишком гладкие.

Венецианский отшельник

Глеб, ты производишь впечатление рафинированного аристократа. Из какой ты семьи?

— Никогда не скажу, кто скрывается под именем Глеб Смирнов. Боюсь, если я озвучу свое настоящее, пошатнутся престолы, меня могут заточить в Бастилию или Шлиссельбургскую крепость и до конца дней мне придется быть Железной Маской.

На самом деле я очень благодарен своей семье. У меня было чудесное детство, остроумнейший отец, много музыки в доме и любви, замечательные бабушки, прабабушки, сейчас моя тетушка постепенно издает весь семейный архив, и там совершенно удивительные судьбы. Многие предки были связаны с терским казачеством, попадались героические персонажи. Это была военная семья, которая в последних поколениях стала семьей научной. Крепко сколоченный клан с потрясающими внутренними отношениями. Разве что по-французски не говорили и без слуг, а в остальном вполне аристократия, по устоям.

Сколькими языками ты владеешь?

— Вопреки тому, что себе воображают, не многими. Свободно общаюсь — настолько, что могу упражняться в каламбурах, — только на трех: русском, итальянском и немецком. По-французски свободно читаю, но я никогда не жил во Франции и у меня не разработан речевой аппарат. То же с английским, но на нем я вообще никогда в жизни не говорил и очень этим гордился: все говорят по-английски, а я нет, это такой небольшой снобизм. Еще довольно плохая латынь и очень плохой греческий. Просто когда занимаешься философией, хоть немножко греческого ты должен знать — на уровне основных терминов и принципов устройства языка. Так что всего три.

Я заметил, что "русская Венеция" достаточно многочисленна. А лично твой круг общения здесь преимущественно русский или итальянский?

— Да нет у меня никакого круга общения. Сижу дома один, никого не вижу и видеть не хочу, очень много надо успеть доделать, только иногда "по работе" выхожу с кем-нибудь прогуливаться на просветительские променады.

Глеб, дорогой, когда я был у тебя в гостях, ты каждый день общался с кучей народу. К тебе постоянно приходили люди, ты уходил на какие-то ночные тусовки…

— Временами так бывает, к сожалению, но вообще мои обычные будни выглядят так: я недоуменно просыпаюсь, озираюсь и сажусь за стол, где-то пятнадцать часов работаю, иду в блаженном изнеможении спать, и такое может происходить очень подолгу. Можно взять телефон, посмотреть входящие — там за неделю нет ни одного вызова. И это очень хорошо, это счастье. Конечно, летом, особенно в период биеннале, моя жизнь превращается в сумасшедший дом, но в остальное время общения у меня очень мало.

Когда-то я водился с венецианцами, немало времени потратил на светские вечеринки, ходил на балы и приемы, но мне это быстро прискучило. "Боже мой, как это скучно, развлекаться", — заметил как-то Бодлер. Работать — вот наше с ним счастье. Из Рима в тихую Венецию я убежал не ради того, чтобы тусить.

Хорошо, русская Венеция есть, я ее сам видел, а существует ли украинская? Она тебе попадалась?

— С Украиной в Венеции я сталкиваюсь разве что на биеннале. Как, по большому счету, и с Россией. И там они обыкновенно дружат, что наполняет меня радостью.

Приходилось ли тебе бывать в других украинских городах, кроме Киева? Есть ли у тебя в Украине любимые места?

— К моему позору, я до сих пор не был даже в Одессе. А вот бы покружить по этой стране, да побольше! Кстати, мне даже по делу кое-куда нужно: а именно съездить в Умань, вернее, не в саму Умань, а в Софиевку. Я много лет занимаюсь темой бессмертия через искусство и восстанавливаю древнюю картину рая художников, того рая, который у греков и римлян назывался "Елисейские поля". Так вот, многие парки при усадьбах в Европе создавались как маленький элизиум в виде идеального райского уголка — в частности, это имение князей Потоцких в Софиевке.

• Читайте также: Лондон: от "Города пустых" до Оливера Твиста

Мне бы очень хотелось всмотреться в Украину, я очень ее люблю, и не только потому, что мне в детстве бабушка пела украинские песни. Мечтаю, чтобы кто-то взял меня в свои ласковые руки и повозил по всем тем местам, которые непременно нужно увидеть при жизни.