Вспомнить всех. Мария Степанова о памяти, праве на бессмертие и картошке с луком

Как поэт Степанова известна с начала двухтысячных. Сейчас на ее счету девять книг стихов, премии Андрея Белого (2005), Фонда Хуберта Бурды лучшему молодому лирику Восточной Европы (2006), "Московский счет" (2006, Специальная, и 2009, Большая) и другие престижные награды. В 2007-м Степанова возглавила OpenSpace.ru. В 2012-м после смены курса издания команда Степановой в полном составе покинула редакцию. Тогда же была создана Colta.ru, первый в России интернет-проект, финансируемый исключительно посредством краудфандинга.

В 2017-м Степанова написала первую книгу крупной прозы. Она не имеет четкого жанрового определения: это и воспоминания о близких и дальних родственниках, и захватывающие истории поисков информации об этих людях, и философская эссеистика, посвященная разным аспектам памяти. По меткому замечанию критика Анны Наринской, в книге Степановой "сюжетом оказываются приключения мысли автора". Фокус поговорил с писательницей о том, как все это с ней приключилось и к чему привело.

КТО ОНА

поэт, прозаик, эссеист, в прошлом главный редактор интернет-издания OpenSpace.ru, с 2012 года главный редактор проекта Colta.ru. Живет в Москве

ПОЧЕМУ ОНА

Мария Степанова написала книгу "Памяти памяти" которой почти нет аналогов не только в русской, но и в мировой литературе

Мне кажется, лучшего названия для вашей книги — "Памяти памяти" — придумать невозможно. На какой стадии работы над книгой оно появилось и повлияло ли как-то на ее содержание?

— Понимаете, я ведь действительно начала ее писать в десять-одиннадцать лет. Не буквально эту книгу, конечно, но я собиралась сочинить какой-то исчерпывающий текст о семейной истории, где было бы собрано все, упомянуты-спасены все. Ясное дело, меня тогда хватило всего на несколько страниц. Я думала, что и эта тетрадка давно сгинула, но, когда стала разбирать семейный архив перед тем, как заняться книгой, нашла в числе прочего и ее: тоненькую такую, двенадцать страниц, три копейки. Тогда, конечно, не было ни этого названия, ни вообще какого-нибудь. Но я всегда знала, что мне этот текст написать придется.

Насколько ваш первоначальный замысел совпал с конечным результатом?

— Я очень далеко ушла от первого замысла. Может быть, потому что слишком долго с ним жила, ничего толком не делая, и он успел деформироваться, разбухнуть, обрасти ракушками и водорослями. Когда я начинала работу над книжкой, я имела в виду такое, знаете, линейное повествование — историю поиска и находок. Поеду туда, поеду сюда, все выясню, опишу. Мне казалось тогда, что большую часть зияний и провалов, которые были в семейной истории, будет легко заполнить точными знаниями; а оказалось, что история в основном из зияний и состоит, что ни найти, ни восполнить толком ничего нельзя.

Больше того, книга, которую я задумывала как памятник родным, вышла в каком-то смысле текстом о беспамятстве. Ну и по дороге она, книжка, съела (верней, заставила работать на себя) некоторое количество других сюжетов, которые начинали меня интересовать вроде бы сами по себе, и только потом я понимала, что это, и это, и это — тоже способы иметь дело с прошлым, говорить о нем. Что я живу внутри структуры, где все так или иначе связано и зарифмовано: в мире, состоящем из множества ответов на один-единственный вопрос.

Читая вашу книжку, отметил забавный момент: в советские времена на наших праздничных семейных застольях были одинаковые салаты: оливье, свекольный, сырный. У кого ни спрошу, тот же набор. Их же не через телевизор внедряли — как получилось, что вся страна, от Владивостока до Бреста, готовила одно и то же?

— Да, тут страшно интересны и сходства, и несовпадения: ведь среди этого "одного и того же", между номерами обязательной программы то и дело попадались рецепты, блюда, которые взялись неизвестно откуда, из той самой старой жизни, прапрабабушкиной, уходившей далеко назад. Были все вот эти салаты, торт "Наполеон", пирожное "Картошка", что-то еще, что готовили все вокруг, но у кого-то сохранялся старинный способ приготовления фаршированной щуки, например. Уже и щуки-то попадались разве что в сказке о Емеле, но на маловероятный случай появления такой рыбы рецепт был наготове. А была другая еда, непраздничная, обычная, но с памятью об ином мире и об ином обиходе.

Я очень люблю, с детства, совсем простую штуку — это называлось у нас дома "картошка с луком", ее делала иногда наскоро моя мама. Никакой софистицированности, название вполне соответствует содержанию: холодная вареная картошка, репчатый лук, соль, уксус, очень пахучее подсолнечное (в доме говорили "постное", тоже по старинке) масло: все. Черным хлебом еще хорошо все это заедать. Это еда предельной, запредельной бедности, каких-то навсегда затонувших деревень и местечек. Такое готовят, когда совсем нечего есть: "Кушай тюрю, Яшенька, молочка-то нет". Ничего вкусней я не знаю.

За три года до "Памяти памяти" в Германии вышла во многом сходная с ней книга "Возможно Эстер" бывшей киевлянки Кати Петровской, которую вы наверняка знаете — ее имя упомянуто в ваших благодарностях. Вы читали эту книгу? Как-то с ней соотносились?

— Это прекрасная книга. Я прочитала ее в английском переводе слишком поздно, большая часть "Памяти памяти" была уже написана; но еще до этого мы успели познакомиться с Катей, и моя книжка многим обязана нашим разговорам.

Кстати, вот одно удивительное совпадение. В моей книжке есть эпизод, с которого начинается важный для меня сюжет, связанный с недоверием к памяти и к ее посулам: приезжаешь в город, где жили когда-то твои близкие, находишь тот самый дом, переживаешь на пороге это невероятное чувство узнавания — все сбылось, ты нашла своих, ты дома. И потом, день или неделю спустя, оказывается, что это был неверный адрес, и дом, и сад были чужие, узнавание обмануло.

Так вот, практически такая же история есть в "Возможно Эстер"! Такая же: поиск, удача, находка — и вдруг неправильный номер дома, чья-то ошибка, из-за которой рушится вся только что созданная конструкция. Со мной и с Катей случилось одно и то же. Это мне кажется невероятным и в то же время удивительно логичным: словно все истории о возвращении, все попытки что-то восстановить не могут не кончаться именно так. Нелепой шуткой, которая разом ставит тебя (с твоими надеждами на единение с прошлым) на место: никто не придет назад.

Это действительно одна из самых впечатляющих историй книги — о том, как вы сразу же узнали дом саратовского прадеда, а потом оказалось, что вам дали ошибочный адрес. Может, истина вообще не важна, а важны только испытываемые нами чувства?

— Хм, приятно было бы согласиться, но это ведь значит сразу две вещи. Что память легко заставит нас принять любой обман ради иллюзии непрерывности, преемственности, связи. И что память с ее ненадежностью и субъективностью — природный враг истории, которая хотя бы пытается быть точной наукой, говорить правду. Я, пожалуй, так и думаю. Но это ничего не меняет: сегодня в споре памяти с историей память побеждает, и это вовсе не всегда радует. Скажем, память о величии, к которой апеллировала избирательная кампания Трампа, имеет в виду что-то никогда не существовавшее, реальность голливудских фильмов и глянцевых журналов пятидесятых годов. Тем не менее нашлось множество желающих это величие вернуть.

Чувство прямо-таки настаивает на том, что факты не важны, а истина относительна. Вот, скажем, недавняя история вокруг фильма "Матильда" — пример такой избирательной памяти и оскорбленного чувства. То, насколько тотальным оказывается это новое право памяти и сколько людей готовы пожертвовать правдой ради какого-нибудь очередного greater good, немного пугает.

Далеко не всякая семейная документальная проза обладает художественной ценностью. Благодаря чему личная история становится общественно значимой? Что тут важно — талант, резонанс со временем, причастность персонажей к роковым событиям эпохи?

— Мне кажется, что в мире, где мы сейчас очутились, не важно почти ничего, кроме этих самых личных историй. Критерии интересного смещаются прямо на глазах: словно все вдруг осознали, что старый мир тонет, уже потонул, и кинулись в воду вытаскивать что придется — бочки с вином, спасательные круги, доски с надписью "Титаник". Там, где речь идет о прошлом, вдруг не стало неинтересного; или это только для меня так?

Меня всегда мучит и будоражит мысль о двух взаимоисключающих потребностях, в равной степени присущих каждому из нас. Есть страсть к выбору, к установлению иерархий, к соревновательной лесенке, где лучшее враг хорошего. И есть такая же природная тяга к справедливости — мысль о том, что спастись, остаться в вечной памяти должны все, без оговорок и исключений. Что право на бессмертие имеет каждый.

Возможно, задача современной прозы — хотя бы попытаться примирить эти вещи: найти способ вспомнить всех без исключений, заговорить о рядовом и невыразительном так, чтобы оно раз за разом оказывалось единственным, ни на что не похожим. Как это и есть на самом-то деле.

Вы пишете, что хотели "поставить памятник этим людям, сделать так, чтобы они не растворились неупомянутыми и неупомненными". Вам не кажется, что в этом альтруизме есть доля эгоизма? Это ведь не какие-то люди, а ваши родные, и, рассказывая об их судьбах, вы в первую очередь воздвигаете памятник себе.

— Да нету здесь никакого альтруизма, что вы! Чистый эгоизм, и даже не потому, что любая книжка, как ни крути, пусть плохонький, но памятник автору, а просто потому, что после всех этих лет главное, чего мне хотелось, — отделаться от своих героев и своей задачи. Зарастить как-то эту брешь, сделать то, что я себе (не им же — им, хотелось бы верить, решительно все равно, что я тут о них рассказываю) пообещала: похоронить своих мертвецов, короче.

Когда годами складываешь в уме огромный непослушный пазл, сличаешь версии, читаешь все, что написано про те места (Херсон, Нижний Новгород, Монпелье, Бежецк) и те годы (девяностые, десятые, двадцатые), тащишь на себе, как чемодан, сколько-то лишних знаний, которые скорее всего никогда не пригодятся, очень хочется добраться уже до финальной точки. Кажется, что оттуда начнется свобода, можно будет наконец гулять самой по себе. Мне, правда, так и не удалось пока: я по-прежнему читаю, замечаю, выделяю в первую очередь то, что имеет отношение к памяти. Правда, сейчас у этих занятий совсем уже нет прикладного смысла, только сентиментальный.

"Контора пишет, но некому читать". Эта фраза у вас относится к фотографиям в семейных альбомах, к селфи в социальных сетях, которые не важны никому, кроме их хозяев. Но чем слово в данном случае лучше изображения? Не чувствовали ли вы себя такой же "конторой"? Или все дело в факте публикации книги?

— Чувствовала, конечно! И продолжаю. Я вообще без особенных надежд смотрю на доступные нам варианты рукотворных памятников – они почти все очень недолговечные, и уж словесные-то в первую очередь. С другой стороны, всегда есть надежда на случайного человека, на то, что кто-то найдет на блошином рынке твою фотографию и вдруг каким-то чудом увидит на ней не усы, мундир, рукава-буфы, а тебя, единственное сочетание черт. Или выберет почему-то из десятков мемуарных изданий, домовых книг, журнальных публикаций все, что касается забытого поэта, — и тот побудет на свету еще немножко, и еще немножко, пока света хватит. Есть замечательный проект "Летейская библиотека", который делает Александр Соболев, — там происходит именно это: человеческие истории, которые уже полностью ушли было во тьму, в толщу общей судьбы, не различающей ни лиц, ни имен, вдруг оказываются видимыми, увиденными.

Вы не случайно вспоминаете "Федра", диалог, в котором Платон выступал против письменности, утверждая, что она подменяет истинную мудрость. Вам не кажется, что, жалуясь на грандиозный объем сохраняемой ныне информации, вы в какой-то мере уподобляетесь Платону и противостоите прогрессу?

— Вы ведь помните, Юра, эту байку про Мандельштама — как он в трехлетнем, что ли, возрасте услышал слово "прогресс" и начал дико хохотать. Я не очень верю в линейный прогресс — в поступательное движение человечества от хорошего к лучшему, и уж точно это дело не касается человеческой природы. У нас мало времени, еще меньше сил на то, что кажется нам лишним, мы, как Пушкин говорил, ленивы и нелюбопытны. Поэтому не вполне понятно, для кого предназначены огромные запасники, куда человечество откладывает сведения "на потом", до востребования.

Кто будет перебирать тысячи цифровых фотографий, что останутся от каждого из нас? К кому они обращены? Какая судьба будет ждать эти залежи бесхозных изображений пятьдесят-семьдесят лет спустя? Чем-то это похоже на пластиковые пакеты, которые не умеют умирать — не уходят в почву, как ткань или бумага. От избытка информации можно задохнуться.

Вы уделяете много внимания еврейской теме. Насколько она для вас болезненна? Не чувствуете ли вы себя, подобно Пастернаку, чужаком, самозванцем в русской культуре?

— Самозванцем? Нет, совсем не чувствую: у меня другие болевые линии — они связаны с прошлым, а не с настоящим. Я испытываю страх, жалость, вину, чувствую мучительную неспособность помочь тем людям, тогдашним. Думаю, это часто бывает. Люди уходят в архивную работу, как в монастырь, из солидарности с жертвами Катастрофы, с людьми блокадного Ленинграда, с лагерниками. В каком-то смысле это способ встать рядом с мертвыми, разделить их судьбу; я с ужасом и восторгом думаю о тех, кто это сделал и делает. И еще скажу осторожно, что, кажется, сейчас постепенно начинает возникать робкое, первое чувство солидарности с мертвыми, понимание того, что смерть не лишает человека права на наше уважение и защиту.

Вы пишете о детских "секретиках", а между тем это заглавный образ романа Оксаны Забужко "Музей заброшенных секретов", одного из ключевых текстов современной украинской литературы. Забужко утверждает, что в этой игре дети имитировали закапывание икон, скрываемых от большевиков, — насколько верной кажется вам эта версия?

— Знаете, я ведь не могу ее ни подтвердить, ни опровергнуть; в моем городском детстве эта игра не ассоциировалась ни со страхом, ни с опасностью, ни с иконами. Ее прелесть была как раз в тайне: секретик мог существовать только под землей, под слоем стекла, в двух шагах от асфальтовой дорожки; без этого всего он превращался в скудный набор ингредиентов: фольгу, фантики, битые стеклышки. А так он был всем сразу: золотым кладом Тутанхамона, пещерой Али-Бабы, подземельем из "Маугли", где в темноте сияют всеми забытые драгоценности. Был праздником, чистым и безоговорочным. Может, поэтому я с таким чувством сосущей жути прочитала много лет спустя, что земляные норы, где прятались от погромов на юге Украины, тоже назывались секретиками: sekreten.

• Читайте также: Я хочу роман, который избавлял бы от яда и злости, – каталонский писатель Жауме Кабре

Можете ли вы сказать, что теперь понимаете про память больше, чем в начале работы над книгой?

— Больше — вряд ли. Зато теперь я хорошо знаю, какое это безнадежное занятие: помнить. И что при этом нет почему-то ничего слаще, чем вспоминать.

Фото: Дмитрий Беляков