Умный врач знает, что происходит с душой человека, — Евгений Черняховский

Литератор, чтец, автор книги "Записки немолодого врача". Тридцать лет работает районным терапевтом на одном и том же участке. Всех хронических больных помнит по имени и отчеству, а поэзию Бродского знает наизусть. В свободное время проводит литературные вечера.

Живет в Киеве. В центре, на Антоновича, в большой коммунальной квартире. Обстановка там родом из 1980-х. Друзья Черняховского говорят, что в его лексиконе все 600 тысяч слов русского языка. О нем ходит легенда. На вступительном экзамене по физике Черняховскому досталась "торричеллиева пустота". Когда абитуриент произнес первые слова: "Итальянский физик Эванджелиста Торричелли…", пожилой доцент, принимавший экзамен, встал и сказал: "Тридцать лет я принимаю экзамены, но за все это время никто ни разу не произнес "Эванджелиста". Садитесь. Пять!".

Учился он в Калинине (сейчас — Тверь). Работать начал в 1982-м, по распределению попал в Брянскую область. Как-то прочел местным зэкам, работавшим на химии, лекцию о последней любви Тютчева. Зэки рыдали, особенно когда речь зашла о том, что пассия поэта умирала от тяжелой формы туберкулеза. Туберкулез — тюремная болезнь.

Молодому доктору с культурными запросам, как и полагается, было тоскливо. От скуки проводил литературные вечера в местной библиотеке.

Чтец

Как выглядели эти вечера?

— На свет вечернего библиотечного огонька тамошняя интеллигенция летела, как бабочки на огонь. За десять вечеров я прочел им едва ли не все, что знал. Это были стихи. Учил их с юности, думаю, что к 18 годам у меня было в активе не менее десяти полуторачасовых стихотворных вечеров. Одного только Бродского три вечера.

Разве в 1982 году можно было читать Бродского в публичном пространстве?

— Конечно, нельзя, но хотелось.

Откуда у вас были его стихи? Он же тогда был под запретом в Союзе? Самиздат?

— Безусловно. Первую книгу Бродского мне прислала киевская подруга, печатавшая его на РЭМе (растровом электронном микроскопе. — Фокус). Прислала по почте в январе коробочку из-под вафельного торта, на которой было написано: "Дорогой мой, с днем рождения". Но мой день рождения был в мае, и она об этом прекрасно знала. Когда я зашел на почту забирать бандероль с вафельным тортом, уже понимал, что там какой-то сюрприз. Это были два свежих сборника Бродского: "Часть речи" и "Конец прекрасной эпохи", оба вышли в издательстве "Ардис-пресс" в 1976-м, и уже в начале 1977 года я их получил. Я стал учить эти стихи. Благодаря хорошей памяти это все ложилось буквально километрами. В 1982 году у меня было уже три полуторачасовых вечера Бродского, где ни одно стихо­творение не повторялось. Еще были вечера Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, Юнны Мориц, Ахматовой, Вознесенского, Евтушенко. Все это прочел в библиотеке провинциального городка.

Публика воспринимала?

— Безусловно. И по поводу вечера Бродского у меня не возникло проблем по простой причине. Среди публики сидел один-единственный уполномоченный районного отдела Комитета государственной безопасности, но он был не настолько образован, чтобы знать Бродского. Это имя в СССР не упоминалось, оно замалчивалось, его хорошо знали в Петербурге, Москве, Киеве, в университетских городах, а на уровне ра­йонного центра — нет.

Вы отдавали себе отчет в том, что у вас могут быть проблемы?

— Они и были. И в Калинине, где я учился, и в Брянске. Везде меня таскали на беседы в районные КГБ. Даже в Киеве после возвращения в 1986 году, когда формально уже вроде бы перестройка шла, приходилось выдерживать беседы с этими людьми.

Боязни не было?

— Скорее было чувство брезгливости. Они липли как мухи. По-настоящему испугался, когда меня в первый раз вызвали. Мне и семнадцати тогда не исполнилось. Вызвали в отдел кадров института, и человек показал служебное удостоверение сотрудника КГБ. Возникло ощущение, что у меня ватные ноги и я могу потерять сознание. Но потом привык, они морочили мне голову практически везде, где я жил. Огромного труда стоило придумывать одну за другой причины, почему я не буду стучать.

Человек во время болезни

Это правда, что вы знаете всех своих пациентов по имени и отчеству?

— Не всех. Хронических, конечно, знаю. Тридцать с лишним лет на участке.

Что вы думаете о писателях, которые были врачами?

— Самые знаменитые — Булгаков, Вересаев, Василий Аксенов, Григорий Горин. У каждого своя химия. Но вы понимаете, какая интересная штука с врачами: они психологически заряжены на то, чтобы помогать. Каждый день доктор, хочет он того или нет, добрый, злой или этически глухой, он должен делать добро. Это формирует нравственную человеческую основу — ежедневно ты должен помогать людям, причем помогать, вне всякого сомнения, бескорыстно. При этом врач всегда чуточку весел и циничен.

Почему?

— Он слишком хорошо информирован. Покойный Илья Эренбург говорил: то, что понимают часто под цинизмом, предполагает высокую степень информированности. Врач знает, утверждал Бродский, чем все кончается. Знает, что бывает перед человеческим концом. Опять же Бродский писал в своей поэме "Горбунов и Горчаков": "Мне кажется, душа за время жизни приобретает смертные черты". Тело человека за время жизни приобретает смертные черты. Особенно это усугубляется старостью. Оно стареет, разрушается, все больше отказывает. Но умный врач знает, что происходит с душой человека, — как она тратится, как становится будто порченой молью, что такое эмоциональное оскудение, что такое эмоциональная глухота. Что происходит с человеком и в старости, и в молодости в ситуациях между жизнью и смертью, каким человек бывает в эти минуты, насколько высок и благороден, насколько мелок и подл.

Что вы поняли о человеке за время своей практики?

— На этот вопрос ты каждый день себе отвечаешь. Человек парадоксален. Я сейчас приведу весьма примитивный пример. Сталинское общество. Тоталитарное государство. Люди, проявившие себя во время вой­ны храбрецами, практически античными героями, вернувшись домой, оказывались в каких-то ситуациях банальными трусами или в лучшем случае Молчалиными. В человеке очень много разных поведенческих реакций. И, слава тебе господи, что далеко не все бывают в тех точках, о которых мы с вами говорили, — экстремальных, когда человеческая суть выходит наружу в результате действия сильнейшего проявителя. Большинство людей живет обычной рутинной жизнью, и они каждый день приблизительно одинаковы. Но кто знает, как они себя проявят, когда подойдут к краю.

У меня есть две мысли для ответа на вопрос, каков человек в качестве пациента. Во-первых, он очень инфантилен. Похож на большого ребенка, у которого в момент общения с болезнью срабатывают самые детские, примитивные и малодифференцированные стороны его психологии. Человек очень ответственный, принимающий серьезные решения у себя на работе, вдруг вновь становится беспомощным мальчиком, который при столкновении с болезнью растерянно крутит головой и ищет маму. Когда передо мной пациент, который плохо себя чувствует, но в этот момент отчаянно хочет, чтобы вокруг всему миру было так же плохо, как ему в данную секунду, я начинаю думать о том, что психологически в этот момент берут верх в его менталитете едва ли не атавистические детские черты. Четырехлетнему ребенку можно было бы улыбнуться — он невероятно увлечен своей болью или своим плачем, когда же это проявляется у человека в зените жизни, в расцвете его возраста, конечно, это странно. Человек — большой ребенок.

И вот здесь нужно очень четко говорить о гендерных различиях. В моменты болезни женщина значительно более умна, ответственна и менее растеряна. Как минимум у большинства в прошлом роды. У мужчин гораздо больше инфантильности и детских, иной раз комичных черт. Второе — это страшная психологическая яма между медиками и пациентами. Что такое профессиональная деформация врача? Об этом не очень принято говорить, но она бывает: это так называемое эмоциональное выгорание. Вы, наверное, слышали о знаменитом символе горящей свечи и латинском девизе: "Светя другим, сгораю сам". Человек сам сходит на нет, отдавая полностью свою энергию пациентам. Это красивая сказка. Если бы врач работал так, от него быстро ровным счетом ничего бы не осталось ни в психическом, ни в интеллектуальном плане. Врач обязан сохранять голову холодной, а мозги трезвыми.

Настрой формирует болезни?

— Если существует психологический настрой на плохое, в достаточно большом проценте случаев это плохое в той или иной степени случится. Но человек не должен быть идиотом: если он не волнуется перед операцией, трудно понять характер его нервной системы. Он должен волноваться. Но это должно быть скомпенсировано верой в тех, в чьих руках он находится.

Человек мнительный, боящийся всякого своего чиха, это жутковато. Представьте, прихожу я как-то к пациенту. Меня встречает его мама, говорит о том, что ее мальчик плохо себя чувствует, просит, чтобы внимательно отнесся к нему и не обижал. Я, естественно, объясняю, что никого обижать не собираюсь, и прошу: давайте уже мальчика сюда. Появляется лысеющий мальчик, ему 38 лет, кандидат наук, старший научный сотрудник. Когда я ставлю ему диагноз, мама интересуется, является ли переохлаждение причиной заболевания. "А что, — говорю, — элементарно мог и простудиться". — "Доктор, скажите же ему, чтобы он обязательно носил шапку". Мама считает этого человека по сей день мальчиком. Он не женат. Видит бог, ему не так легко жить в подобной психологической зависимости от матери.

Счастливый конец

Я читала ваш рассказ "Мафусаил" о долгожителе на вашем участке. Вы ничего не присочинили в нем?

— Нет. Это было в 1986 году. Мне поступил вызов от человека 1884 года рождения. Ему исполнилось 102 года. Это был еврей. Я не мог понять, каким образом он выжил, поскольку мне казалось, что еврейские долгожители — это миф. Слишком много пуль для таких людей отлил XX век. И когда я спросил, как ему выписывать лекарства, не ветеран ли он войны, он ответил: "В 1941 году я уже был непризывным". А жаловался на то, что, когда вымоет полы во всей коммунальной квартире, начинает кружиться голова. Он был бухгалтером, о себе рассказывал мало, жаловался в основном на родственников. Говорил, что дочка умерла, что у внучки семейные проблемы и она не очень внимательна к нему. А правнучка, которая могла бы помочь вымыть полы прадедушке, вертихвостка — ее интересуют танцульки и молодые люди. Потом эту коммуналку расселили, и уже невозможно было проследить, куда он делся.

Такая длинная жизнь не приближает человека к тому, чтобы понять что-то большее о себе?

— Большинство моих пожилых пациентов живут по инерции. Это ощущение собственной немощи, малой физической активности. С воспоминаниями, каким ты был умным, сильным и смелым в молодости, и с мыслями, в какое безвольное и малоподвижное существо ты превратился сейчас.

Я заметила, что врачи в случае серьезных болезней редко сами обращаются к докторам. Это связано с хорошей информированностью, они понимают, когда пришел финиш?

— Есть такая штука, как сердечно-легочная реанимация. Когда человек переживает клиническую смерть, его можно спасти. И мне два раза в жизни это удавалось. Речь шла о тяжелых пациентах, которые через два-три года после этого уходили. Врачи хорошо знают, что если человек перенес сердечно-легочную реанимацию, после этого резко ухудшаются кардио-респираторные резервы. Поэтому многие врачи на Западе пишут в завещании: "В случае моей клинической смерти я категорически против реанимации". Страшно тяжело переживать беспомощность, быть в тягость другим. Нет уж, если что отцвело, значит, должно умереть, но только в одночасье и без физических страданий. Наверняка вы слышали знаменитые восемь строчек белоэмигранта Ивана Тхоржевского:

Легкой жизни я просил у Бога:
"Посмотри, как мрачно все кругом".
Бог ответил: "Подожди немного,
Ты еще попросишь о другом".
Вот уже кончается дорога,
С каждым годом тоньше жизни нить.
Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить.

Врачи, зная, что это такое, часто сами не идут на операцию в том случае, если она не обещает заведомого успеха, если гарантирует тяжелый и мучительный послеоперационный восстановительный период.

Быть как радиоточка

Вы регулярно проводите литературные вечера. Вас можно назвать профессиональным чтецом поэзии?

— В конце 1980-х я вел вечер Бродского. Это тогда было актуально, Бродский получил Нобелевскую премию. На вечер пришел мой друг, который к тому моменту уже окончил театральный институт. После мероприятия с некоторой наивностью спросил у него, какие впечатления, мне захотелось, чтобы он профессио­нально разобрал, как я читаю. Друг мне ответил: "Вы действительно хотите услышать честный ответ? Вы профессиональной оценке не подлежите. Вас никто никогда не учил читать стихи, вы не умеете двигаться по сцене, не знаете, куда девать руки, не умеете правильно дышать во время исполнения, подсвистываете на шипящих. Когда вы читаете стихи, вы, и без того полноватый человек, складываете руки у себя на животе в замок и тем самым давите на диафрагму, еще более ухудшая условия для работы легких. У вас отсутствует какой бы то ни было профессионализм чтения. Но скажите, пожалуйста, кто посмеет спросить человека, которого никто и никогда не обучал прыгать с парашютом, почему он плохо прыгает? Вы любитель, ваши козыри — искренность, непосредственность, отсутствие штампов и глубокая любовь к тому, что вы делаете".

Что вы от этого получаете?

— (Пауза.) Читая Бродского, я продлеваю жизнь Бродского. Читая Пастернака — устраиваю его дела. Я работаю стряпчим по их делам. Продлеваю жизнь и работу гениев в культурном пространстве. В этот момент возникает ощущение не то чтобы смысла жизни, а того, что радиоточка, которая это читает, — я. В эти минуты я работаю транслятором гениальных вещей.

Не имеет значения, как стихи придут к людям. Я это давно понял. В 1976 году вышел фильм "Ирония судьбы". Его смотрели все. Там есть две или три песни на стихи Цветаевой. После этого миллионы девочек по всей стране шли в библиотеки и просили томик "той женщины, которая написала эти стихи, которые Пугачева спела". Как эти девочки были подготовлены к стихам Цветаевой — другой вопрос. Но согласитесь, что если миллионы пришли просить эти томики, то по простой статистике с тысячами что-то произошло — они оказались подключенными к миру гениальной поэзии.

Более того, могу рассказать историю, которая связана с Цветаевой. Где-то на третьем курсе у меня было ночное дежурство в инфекционном отделении. Там ночью, собственно, делать нечего. Люди спят. А мне не спалось. И я иду по отделению, читаю санитарный бюллетень. В нем статья некоего доктора, сотрудницы этого отделения, о рябине, какое это чудесное средство от поноса. В следующем абзаце написано: "Недаром же Марина Цветаева писала: "Мне и доныне хочется грызть горькой рябины красную кисть". После прочтения возникло полное ощущение, что у Цветаевой был понос и она благодарна рябине, что от него избавилась.

• Читайте также: Вина бывает только личная, коллективной вины не бывает, — Сергей Гандлевский

Смех смехом, но через какое-то время я стал относиться к этому серьезнее. Начал думать о том, что поэтические строчки совсем не обязательно должны раздаваться со сцены колонного зала Дома союзов или из радио, или читаться на интимном ужине со свечами. Поэтические строчки могут приходить к нам причудливыми и разнообразными путями. В том числе и через санитарные бюллетени. Кого-то, может быть, царапнет и заденет двустишие, красивое, емкое, здорово оркестрованное и музыкальное из цветаевского стихотворения. Не имеет значения, как стихи придут к людям.

Фото: Александр Чекменев