Воин света

Крещатик, утро, митинговое оживление, предвкушение чего-то грозового. Сидим в уютной кафешке. Виктюк в нетерпении:
— Приготовила свои вопросы? Давай, поехали!

— Роман Викторович!..
— Григорьевич. Но это то же самое… Понятная оговорка.

— И в самом деле, Украина сегодня какая-то "викторская" страна… Вы однажды сказали, что Майдан будет иметь продолжение — второй акт. Вот сейчас, проходя по центру Киева мимо двух этих антагонистических площадей, о чем вы думали?
— Я могу только интуитивно выразить это в словах. Конечно, был первый акт. Конечно, второй акт очевиден. Так сложилось, что из окна гостиницы "Україна", в которой я всегда останавливаюсь, я вижу декорации второго акта. Они уже, к сожалению, другие: нет той пышности и настоящести, а есть только скелет прошлой трибуны.

— Говорят, второй раз история повторяется в виде фарса…
— Так и есть. Понимаешь, был орнамент, который прикрывал этот скелет разными цветами. Они вселяли надежду. Почему-то уже нет этого покрова. Или ветерочек снес, или еще не подвезли. Раньше что-то витало над теми людьми, которые стояли внизу. То, что они говорили, было окрашено в яркий цвет. Это был такой нимб, аура, в которую попадали слова. Ноты звучали из душ людей: до, ми, соль. Теперь я опять гляжу из окошка. Даже ночью вскакивал: казалось, все, началось! Посмотрел по "5 каналу" новости, узнал, кому разрешают трибуну ставить, кому нет. Ждал момента, когда взойдет солнышко, возвратится прежняя декорация. Думал, какими будут лица людей. В двенадцатом часу утра мы спустились вниз. И я увидел мизансцену, которая навела меня на грустные мысли. Если раньше молодые ребята стояли плотно, со светящимися глазами, и все время смотрели вперед (знаешь, у них были глаза, направленные прямо на тебя — как лучи!), то сейчас люди опирались на железный барьер, глаза опущены. Совершенно другое сердцебиение, диссонанс страшный! Я вот сейчас подумал, что в пьесе "Чайка" похожий сюжет. В первом и четвертом акте — сцена, которую построил герой, Константин Треплев. На ней Нина Заречная играла спектакль. В четвертом акте Нина вернулась — а сцена уже не та: доски провалены, занавеса нет, дождь, ветер, скользко. И для себя я вижу такой финал этого спектакля, "Чайки", которую я бы поставил. Треплев не стреляется где-то за кулисами, как в пьесе. Теперь, после этого утра в Киеве, я вижу пустую сцену. Треплев подходит к ней, ложится на спину, лицо к небу, держится за край сцены и медленно вползает под нее — чтобы никто не видел, как он умер, как исчез, растворился. Глаза, устремленные вверх, видят: нет занавеса, в полу дыры, все поросло травой…

— Яркая аналогия…
— Да, понимаешь меня! Треплев исчез, никакой музыки, никаких звуков, медленно гаснет свет. А площадка ждет новое поколение, которое рискнет восстановить эту сцену и сыграть третий акт. С чего он будет начинаться, каков будет текст? Мне бы хотелось, чтобы это были слова покаяния. Если бы это произошло, не имело бы значения переустройство сцены, не нужно было бы ее украшать, как раньше. Наоборот. Все должны стоять в этих дырах, которые зияют в площадке. Даже, может быть, должны смело оторвать доски и посмотреть: где тот идеальный человек, который хотел, чтобы все было так, как мы мечтали? Чехов был великий человек, он мыслил будущим, и я бы его вот так продолжил.

— К слову, о театре будущего. Каким он будет — лазерным шоу, без стен, виртуальным пространством?
— Ну, я могу сказать о том театре, который строим мы в Москве, на который нам власть выделила деньги. Это дом Мельникова, гениального конструктивиста. Ему не удалось при советской власти реализовать свои идеи. Но он хотел, чтобы это был дом света, чтобы стены были пронизаны теплом. Совсем недавно беседовал об этом с первой космонавткой, Валей Терешковой. Я ей признался: "Хочу, чтобы у зрителей было такое впечатление, будто небо вверху и небо внизу, что нет земли, а мы — в свете, который нас пронизывает!". Валя сказала…

— Что это и есть космос?
— Она рассказала, что ее потрясло, когда она оказалась в космосе: "Мы никогда не думаем, что, как бы земной шарик ни крутился, он пронизан светом. Наши стройки, камни, железо, бетон — этого не существует! Есть только свет, он пронизывает все!". Я ей ответил: души великих людей, которые уходят, никуда не исчезают, мир окутывает их энергетическая нежность, именно она удерживает Землю от того, чтобы та не растворилась во тьме, "темряві" по-украински — так лучше звучит…

— Правда, есть в украинском особые слова. К примеру, божевільна и сумасшедшая. В одном случае — божья воля, в другом — с ума сошла…
— Да, в украинском языке — больше свободы, воли. В русском — сухости. Валя подтвердила мою теорию насчет энергии. Она мне сказала: "Это есть".

Добрые гении, которые образуют этот слой, энергетический "прошарок", делают все, чтобы отрицательная энергия рассеялась. Я в это верю. Бывают такие периоды, когда, знаешь, происходит взрыв мысли, "вибух думки"! Количество великих душ, которые уходят в этот период, максимально. Они уходят, чтобы спасти наш шарик! Я никогда не говорил об этом, потому что это звучит пафосно. Но иногда без этого не обойтись. Особенно в такое утро…

— Эта энергия никуда не исчезает?
— Я знаю, что из поколения в поколение эта энергия никуда не исчезает. Она переходит, ретранслируется из одной души в другую. Вот, смотри, мои студенты-режиссеры. Поколение, которое не могло видеть ни Мейерхольда, ни Таирова, ни других великих, живших в ХХ веке. Они в своих работах выдают решения, которые были у этих великих режиссеров. А потом гордятся и кричат: "Боже, спасибо вам, Роман Григорьевич! Вы нас толкнули в такое пространство, мы вдруг ощутили такое!" Я говорю: это правда, но это уже было. "Как?!" Было. Все великие мысли — в вечном разуме. Ваши чистые, двадцатилетние организмы готовы к восприятию шифров, которые от него исходят. Вот Мейерхольд, уходя, оставил идею постановки "Гамлета", разные сцены из этой пьесы. Полностью этот замысел на Землю не вернулся, но какие-то штрихи и детали приходят. Это его послание восприняли дети, их души.
Я и сам ничего не изобретаю. Моя участь — служение, священнодействие. Это красивые слова, которые, к сожалению, сейчас уходят. Я конечно, не Пушкин, и не кто-то из великих, но…

Роман Виктюк

— Ну, не скромничайте, вы — целая эпоха в театре.
— (С напускной серьезностью) Тише, тише! (Довольным тоном) Американцы так и написали: я сделал революцию, как Ленин в 1917-ом. Только театральную.

— Кто из тех, с кем вы были знакомы, вам особенно близок? Чей голос вы слышите, когда творите?
— Знаешь, я вспоминаю те встречи, которые у меня были с Фаиной Георгиевной Раневской, ее глаза, тот ее "сгусток мозга" наружу. Вот, представь: сидит она в таком нехорошем, грубом синем пальто до пола. На нем ворс от Мальчика — собаки, которую она обожала. И она эту шерсть даже не пытается убрать. Наоборот, счастлива, что сопричастна к этому Мальчишке. На ней тренировочные синие штаны, спортивные. Такие же грубые носки. И чудовищные тапочки: на левой и на правой ногах — совершенно разные.

— Сумасшедшее обаяние!
— …а в углу — вторая посмертная маска Пушкина. И зас…нный стол! Она на нем не успевала убирать, потому что ее дверь всегда была открыта. Помню, прихожу к ней и спрашиваю, как она в "Гамлете" сыграла бы гробовщика. Она воет в небо и требует у него ответа "быть или не быть". После этого делать на сцене Гене Бортникову, который играл в театре Гамлета, было нечего. Она сама, одна, была театром. Она всегда кричала, смотря на меня: приходить к ней ребенку с такими наивными глазами нельзя. Я спрашивал: "Вот, Михаил Чехов, вы встречались, он чему-то вас научил?". А она так запросто заявляла: "Ничему! Это г…но было!".

— Вот так, одним махом припечатала?
— Конечно, равных ей не было. Ее восприятие жизни театра осталось во мне. И что самое потрясающее… Сейчас я тебе быстренько историю расскажу. Театр Охлопкова первым приехал во Львов после того, как город освободили от фашистской оккупации. Это был как бы подарок России, коммунистов, Западной Украине, "бандеровцам" — чтобы понимали, какой в Москве культурный уровень. И Раневская приехала во Львов. Она играла в пьесе "Молодая гвардия" бабушку Олега Кошевого. Полно было замечательных артистов, но ни к кому из них меня не потянуло, только к ней! Хотя до этого я видел ее только в "Золушке". Но этого было достаточно. Я узнал, где она остановилась. На всю жизнь запомнил: улица Жовтневая, с левой стороны — последний маленький домик. В девять утра я с несчастными ромашками в руке звоню, стучу к ней в дверь.

Никто не открывает. Наконец, выходит она. В невероятно страшном халате! Невероятно! Понимаешь, и видит ребенка. Знаешь, какой был ее первый текст? "Я тебя ждала всю ночь!". Вот, что это? Все! Она меня обняла, я не помню, о чем мы говорили, потому что я был загипнотизирован, околдован! Был ли это сон? Даже сейчас не хочу проснуться от ощущения, которое у меня было. Не хочу! Хотя она меня посадила на плетеное кресло-качалку, безо всякой подушечки. И я ощутил, что сижу на большом грецком орехе. Он так мне в ср…чину врезался, но я боялся сказать, что мне больно и неудобно… Потом уже, когда мы встретились, я рассказал ей этот эпизод. А она мне — что в тот приезд во Львов их встречали с цветами, с красными дорожками, с оркестром. Но когда она вышла из поезда, увидела через несколько путей товарный состав, в который загоняли шеренги людей. И она пошла к нему по рельсам. Увидела в толпе интеллигентного вида женщину и все деньги, которые у нее были, протянула ей. Та женщина закрыла глаза и… денег не взяла.

— Сегодня подобная ситуация уже невозможна…
— Невозможна. Нет таких людей, это поколение уходит. Вот, ушел Михаил Ульянов. Я с ним работал, репетировал "Сталина", пьесу, которую написал американский драматург. И он осмелился это играть, будучи артистом правительства, человеком системы. Он меня слушал, как ребенок. В театре им. Вахтангова — там же нет оркестра, а сразу сцена — старые сумасшедшие коммунисты подбегали после спектакля к подмосткам, грозили ему кулаками и кричали: "Предатель! Как ты мог сказать о НЕМ такую правду?!". И знаешь, он боялся выходить из-за них на поклон. Иногда становился позади меня и показывал на меня пальцем — мол, это я во всем виноват, я придумал. Но зрители все равно бежали к нему и кричали: "Сволочь! Сволочь!". При этом другая половина зала ревела: "Браво!".

Сейчас тот период, когда у общества нет нужды в таких личностях. Но обязательно будет всплеск. Потому что сегодняшнее поколение двадцатилетних — замечательное. Вот позавчера, когда мы играли в Киеве "Саломею", перед спектаклем многие просились: "Проведите!". И я проводил, потому что — ну где студент возьмет денег на билет? Гляжу, один парень стоит, энергетически спокоен. Но смотрит так, как будто я его должен провести. Я спрашиваю: "Как тебя зовут?" Он говорит: "Иван". Пока мы шли, он поинтересовался: "Когда я могу вам показаться? Я хочу работать у вас!". Я без паузы отвечаю: "Завтра". Он пришел вечером. Я на него потратил где-то полтора часа. Параллельно — смотрел, что в телевизоре говорит Тимошенко, и что другая якась серйозна жінка …

— Богатырева?
— Нет! На мові!

— Анна Герман?
— Точно! Энергия, которая от нее шла, чудовищная! Но я не об этом. В конце концов, я выключил телевизор, потому что понял, что передо мной действительно талантливый парень. Он сегодня будет писать заявление на работу в мой театр.

— Какое имя у будущей звезды?
— Иван Доан. Его папа — вьетнамец. И знаешь, может быть, это и есть тот маленький сгусточек Треплева, о котором я тебе рассказывал. Который, уходя из жизни, отдал ему частицу себя.

— Недавно у Малахова была программа об Андрее Данилко. Вы его очень ярко защищали…
— Я себя с ним сопоставляю. Моя мама родом из Каменки-Бугской, это под Львовом. Именно здесь в ХVI веке родился первый украинский вертеп. Его cделали мои предки, и они были самыми красочными его участниками. Объездили с гастролями всю Западную Украину, о них помнят до сих пор. Ну а сейчас Верка Сердючка — та самая настоящая украинская жинка. Он нашел корневую основу украинской культуры, ее истоки. В этом нет ни унижения, ни издевательства.

— Но это все-таки гротескно.
— Если есть в вертепе черт (а это, как ты знаешь, обязательная фигура) значит, есть и гротеск. Вот, когда были Тарапунька и Штепсель, они даже не соприкоснулись с той глубиной, в которую нырнул Андрей. Так что я вместе с Андреем. В том же вертепе, что и он. Только я — фактически, а он — через воображение, через фантазию, через талант. Ничего случайного в этом нет. Много лет тому назад: наши гастроли в Киеве, Крещатик. Я слышу позади себя шаги. Подлетает парень и с разбегу — без здрасьте и прощай — говорит: "Я буду артистом?". Я без паузы отвечаю: "Будешь". Он ушел. Вдруг — опять бежит: "Я буду артистом?". "Будешь". Прошло какое-то время. У Фимы Шифрина, моего ученика, — вечер и потрясающе работает парень, потрясающе! Я подбегаю к Фиме, говорю: "Где ты нашел такой талант?". Он говорит: "Вы что, сумасшедший? Вы ж его знаете!". Я говорю: "Я конечно, шизофреник, но не до такой степени! Я его не знаю". Потом я увидел Андрея и вспомнил наше первое знакомство.

— История с Раневской повторилась?
— Да, это преемственность. Ничто из ничего не возникает. Я думаю, неслучайно сейчас ко мне пришел этот Ваня.

— Роман Григорьевич, раньше не верила, но сегодня убедилась: вам действительно не семьдесят, а девятнадцать. Оставайтесь таким же неожиданным, впечатлительным и молодым!
— Да, и знаешь что, ты это из интервью не выбрось! Красиво получится, вот увидишь…