Жизнь под свистом пуль. История о том, как на войне один ребенок повзрослел, а другой – родился

Десять дней назад у нас с Mariya Frey родилась дочь Лия. По этому поводу я переживаю самую масштабную ломку головы за всю свою жизнь.

До войны я был этаким романтиком-переростком, страдающим однолюбом, да и просто страдающим по поводу и без. Мне нравилась современность, с ее невозможностью правды, условностью денег, вседозволенностью постмодерна и игрушечностью любви. Я верил, что мое призвание – складывать из букв слова и выискивать осколки настоящего в хрустальном мире своих страданий. Я все про себя знал.

Еще я знал и то, что буду не один. Я обязательно буду отцом. Я обязательно буду счастлив. Но потом.

Я помню день, когда все поменялось. День, когда внутри меня, внутри моих друзей, внутри моей страны постмодерн был поставлен на паузу, и мы очутились в мире модерна. Это – день, когда началась война.

Война – штука очень конкретная. В ней нет полутонов, оттенков и множества смыслов. В ней все просто: или ты, или тебя. Или правда, или ложь. К чему я прежний, выпускник МГУ, работник Росатома и кочевник между Москвой и Киевом, оказался неготовым в принципе.

В моем осознании этой войны отчетливо помню несколько этапов. Первый – когда я понял, что они заберут Крым. Я это понял сразу, после появления там зеленых свинособак. Меня оцепил абсолютный ужас от неспособности изменить ход этой истории. Мой последний день в Крыму был 6 января 2014 года. Я улетал из собственной квартиры с чувством, что не вернусь туда больше.

В этот момент я обрел Родину. Родину не как безмозглую кремлевскую машину убийц или фетиш для бездушных потомков разложившихся дедов. Родину, как изнасилованную, парализованную и растерзанную мать. Родину, которую невозможно бросить. И московские друзья, которые предлагали найти убежище у себя на дачах, вызывали у меня отторжение. Потому что у меня не было тех слов, которые бы они понимали. Потому что они отказывались мне верить. Мне, который тут, на месте. Мне, которого они, якобы, любили. На этой точке постмодерн разорвался, многосмысленность – ушла.

Второй момент – когда мы бегали по ночному Донецку и срывали днровскую символику. Нас таких набралось аж 12 человек. Естественно, на нас напали какие-то дети с ножами, а вместе с ними и менты, карнавально обвешанные лентами. Они очень дурно пахли, и поток их сознания был абсолютно непробиваем – хунта, враги, Россия, убивать фашистов, убивать бандеровцев, убивать, убивать, убивать... И тогда я понял – у этих ребят сейчас эйфория. Лучшие моменты их жизни (если они у них еще есть, разумеется) – это когда они подобрали власть и начали убивать.

Утром город просыпался, и я встречался с дончанами разной степени близости к Ахметову. Богатые, красивые, лоснящиеся, все они делали губки бантиком и уверяли, что все, что происходит – это атака потерявшего страх Коломойского на застывшего в растерянности Ахметова. Такой вот крадущийся тигр и затаившийся дракон. Чужой против хищника. Единство и борьба противоположностей. И что все это на площадях – это так, компаративная фаллометрия в интересах мажоритарных бенефициаров. Как будто не было переброски техники через границу, как будто не было полной площади "отпускников" и русской агентуры. Как будто не было честного, простого парня с погранзаставы – Юры, который на свой страх и риск утром стрелял топливо для вертолета, чтобы вечерами "гасить" переброски. Или не было военкома, который не сдал оружия, не отдал флаг и остался непокоренным.

Я искренне считаю, что большинство из тогдашних моих донецких собеседников виноваты в том, что нас – честных, растерянных, смелых – на площадях было меньше, чем хорошо организованных, натренированных, натасканных свинособак. Донецк, дорогие мои юзовские "крепкие середнячки", во многом потеряли вы, не подняв свои задницы за то, что вы теперь так любите и цените в Киеве – комфорт, уют и работающий аэропорт.

Третий момент – когда убили Диму Чернявского. Это не только первая кровь. Это первое осознание того, что толпа готова на кровь – она хочет крови, пришла за кровью, и разойдется, только эту кровь получив.

Четвертый момент – когда расстреляли мою машину в аэропорту Донецка. Я покинул Донецк 25 мая 2014 года, последним гражданским бортом, с намерением вернуться через день. И оставил машину в аэропорту, на суперохраняемой стоянке, аккурат под окнами старого терминала, где тогда уже окапывался легендарный кировоградский ОМОН. Автомобиль закончился очень быстро – сегодня на спутниковых снимках от него осталось объемное мокрое место.

Ключи от той машины – первые мои ключи, которые никогда не выброшу. Вторые – от квартиры в Крыму. Третьи – от дома в Донецке. Я люблю рассматривать и перебирать эти связки. Я скучаю и хочу забрать свое. Нет, не забрать. А снова ездить туда, когда хочу, без блокпостов и прочих условностей.

Я не могу найти в себе силы пойти в полицию и сдать машину в угон. Не хочу и не буду менять донецкую регистрацию. Это мой микровклад в веру в победу и в возвращение домой.

Пятый момент – 14 июня 2014 года, день, когда свинособаки сбили над Луганском наш ИЛ-76. Третьи сутки безумия. Накануне, 13 июня, наши освободили Мариуполь. 14 июня в Мариуполе на пост-мосту расстреляли "Газель" с нашими пограничниками. А за пару дней до этого, 12 июня, свинособаки украли у нас детей из детдомов, которые эвакуировала администрация, и нелегально вывезли в Ростов. Мы детей тогда отбили и своими самолетами забирали из Ростова. Да, ровно в тот момент, когда наш самолет летел из Ростова в Днепр, в Луганске сбили ИЛ с нашими мальчиками. Это случилось дьявольски рядом. А 15 июня у меня был самый неуместный День рождения в жизни. В этот день я закидывал фаерами русское посольство в Киеве.

Шестой момент – куст Славянск, Дебальцево, Бахмут, Константиновка. Мы видели армию. Солдат. Живых. И мертвых. В бесконечных лиманских хвойных лисах я впервые ощущал запах человеческой гнили.

Седьмой момент – русская атака на Мариуполь в самом конце августа 2014 года. Я видел русскую армию, которая шла на нас. Я видел, как люди убегали из города. А другие – выстраивались на крайнем блокпосту живой цепью. Все, что я потом делал в Мариуполе – была моя скромная кармическая попытка "отыграть" за Донецк, который мы не спасли.

Восьмой момент – русская атака на Восточный. Два комплекта "Градов" субботним январским утром расстреляли жилой микрорайон. Из пепла родились мариупольская самоорганизация и полноценный гражданский украинский Мариуполь. Поднося компас к воронке, мы учили детей определять направление атаки – чтобы никто и никогда не рассказывал им, что их дома обстреляли свои. Свои тогда ложились на фронтах десятками. Лучшие из своих.

Девятый момент – кладбище перед донецким аэропортом. Раньше – глупо дорогое, без оградок, с приставкой евро- и нелепыми огромными памятниками (как будто за гробовой доской что-то еще имеет значение). Это кладбище видел каждый пассажир заходивших на посадку в ДАПе самолетов. Раньше это вызывало ухмылку. Сегодня оно изрешечено "Градами" в хлам. Расстрел мертвых. Перемешанные кости. Огромная общая могила. Размером с тот же мертвый аэропорт.

Этот список можно продолжать. Но каждое воспоминание дается болью и комом в горле. Я видел больше, чем представлял себе когда-либо, и, тем более – хотел. Люди, которых я считал близкими друзьями, оказались предателями и подонками. Люди, которых я считал сильными, оказались плаксивыми трусами. Люди, от которых я не ожидал ничего героического, оказались героями. Я видел слишком много для того тонкого, депрессивного, рефлектирующего переросшего мальчика, которым я входил в эту войну.

Иногда казалось, что война умертвит во мне сердце. Я не сдерживал эмоции. Я писал, что я хочу, чтобы русские испытывали те же страдания, что и мы. Мне оппонировали тезисом о принципиальной неуместности коллективной ответственности в реалиях XXI века. Что звучало абсолютным форменным издевательством. Потому что я не мог понять – почему они хотят купить себе спокойствие ценой наших жизней? Почему не замечают этот ад под их границей? Да какого черта? Положите сами свои жизни за вашу свободу.

И даже до сих пор я ночами малодушничаю, и отборным матом пишу московской вате, особенно из числа бывших друзей и друзей друзей, все, что я о них думаю. Да, это очень мелко. Я знаю. А еще я с войны не могу бросить привычку грызть семечки. Хотя, по логике, должен был начать курить. Одним словом, мой нравственный облик далек от совершенства.

И я не отказываюсь от тех слов. Любой, взывающий на войне к толстовщине – малодушный идиот. И в этом неотвратимость войны как модерна – в осознании того, что ты сам по уши в дерьме и крови, и до конца твоих дней у тебя нет ни единого шанса от нее отмыться. Такой отмазки просто не существует.

Я прожил 10 лет в Москве. Последний раз я был там при очень странных обстоятельствах в первых числах июня 2014 года. Я приехал рассказать, что у нас война и ад. Я приехал прощаться. И я долго пялился с самолета на этот город, чтобы зафиксировать одну-единственную эмоцию: я больше его не люблю. И никогда не полюблю снова.

Я перестал читать русские источники. Сегодня нет ни одной площадки, которую я бы читал на регулярной основе. Раньше я платил за подписку "Ведомостям" и "слонодождю", потому что мне были важны русские интерпретации. Но я не вижу смысла читать пусть и сносные колонки в издании, в котором в рубрике "В России" идет речь про Крым.

Эмоционально я был привязан к русской повестке. Благо у их "вестника дна и ада" не кончается запал. Но в какой-то момент я понял: вся нынешняя русская повестка – это пустота и ничто. Она бесполезна и мертва. Потому что все ответы на вопросы о будущем России лежат здесь – в Украине. В этой самой войне и в том, как она будет закончена. А для этого надо понимать – как такое вообще могло случиться, как она вообще могла начаться? И вы говорите, что дело в Путине. Но уберите его, и вы получите 86% населения, требующих все новых смертей. Не научных достижений, не новых технологий, не новых изобретений, а свежей трупячины из телека. С ними вот что делать? В России нет ни единого политика, который говорил бы об этой проблеме и искал бы ответы на вызовы в этом направлении. И пока такой не появится – Россия обречена.

И пиком всего был момент про babyboxes. Мизулина что-то снова ляпнула, я полез читать. Тем временем, должна была родиться Лия, и я понял, что если русские – против babyboxes, то я – за. Спасибо Finnish Baby Box за то, что Лия, по-моему, была единственным ребенком, которого из роддома забрали в картонном ящике.

Именно в те моменты я точно осознал и точно решил для себя, что 1) я выживу; 2) я буду счастлив; 3) мне для этого очень нужен ребенок.

Мне это очень надо, чтобы рассказать всю свою историю дальше. До малейшей детали. Чтобы потом самому, не переставая, отвечать на детские вопросы о том, зачем все это?

Чтобы на все это русское мракобесие, тупость, античеловечность и бред у меня был готов ответ в виде здорового, умного, счастливого человека. Это моя промежуточная и не последняя победа в истории про жизнь и смерть.

Мое желание было настолько сильным, всепоглощающим и тотальным, что все остальное случилось очень быстро и очень ярко. В Мариуполе, на передовой.

И если мне перед кем-нибудь стыдно за себя – то только перед убитыми. Всеми убитыми. Но, если что, они были бы не против. Я так думаю.

Собственно то, что одновременно ломает мне голову и делает меня счастливым – это осознание того, что мы – я, Маша, София и Лия – выжили. И осознание того, сколько нам еще предстоит пережить.

Ну и не дай бог никому, чтобы вы выбрали жизнь под свистом пуль.

Источник: Константин Батозский/Facebook