Темная сторона. Почему коррупция — неотъемлемая часть демократии, а "взятки — цена политики"

Французский журнал Paris Match вышел со статьей "Карла и Николя Саркози, объединившиеся в судейском марафоне". Издание, чей девиз с 2008 года "Жизнь — это правдивая история", утверждает, что Карла Бруни-Саркози в промежутке между приговором мужу по первому делу и началом еще одного процесса против него демонстрировала неукротимый боевой дух.

"Они не помешают нам вести нормальную жизнь. Они не уничтожат нас! — восклицала она. — Правда рано или поздно откроется. На это уйдет два-три года, может, больше, но мы доберемся до цели".

Бедняга Сарко

Даже на фото, где супруги с масками на лицах запечатлены в суде Парижа в декабре минувшего года, взгляд Карлы кажется более спокойным и уверенным, чем взгляд экс-президента, в котором как будто сквозит недоумение.

На заре их знакомства в 2007 году Бруни преподала Сарко (как называют политика французы) урок романтической конспирации:

— Моя встреча с Миком [Джаггером, идолом рок-группы Rolling Stones, рекордсменом по числу сексуальных интрижек, доходящих до 4 тыс.] ушла в подполье на восемь лет. Мы объехали все столицы мира, и ни один фотограф нас не увидел, — рассказывала она.

— Дайте мне свой рецепт, — попросил Николя.

— Очень просто. Я маскировала его, как хотела. Сегодня борода, на следующий день — козлиная бородка, затем усы и все самые сумасшедшие прически.

— А я? — сказал Николя. — Как бы вы меня замаскировали? В баскском берете и багет под мышкой?

— Я бы нашла что-нибудь получше, — ответила Карла.

И вот ей снова придется учить Саркози, только теперь не конспирации, а мужеству и терпению, хотя это не застрахует его от тюрьмы. 

В начале марта парижский суд признал экс-президента, его бывшего адвоката Терри Эрзога и бывшего судью Конституционного суда Жильбера Азибера виновными в коррупции. По мнению следователей Национальной финансовой прокуратуры, преступление состояло в том, что Саркози уже после ухода со своего высокого поста стремился получить информацию о том, как идет его дело, которое имелось в распоряжении судьи, где он проходил как подозреваемый, а взамен пообещал ему поддержку в получении важного поста в Монако. Результаты прослушки телефонных разговоров Саркози и Эрзога, в том числе с использованием тайной телефонной линии, открытой на подставное лицо, предъявлены в качестве главных доказательств. Никакой протекции Азиберу перед властями Монако экс-президент в итоге не составил, однако судьи сочли доказанным, что сделка — доступ к информации в обмен на "замолвленное слово" — состоялась. Каждому их трех фигурантов дали по три года заключения: два условно, а один — под домашним арестом или в тюрьме.

Саркози с вердиктом не согласился, резонно заявив: "Это легально и законно — подслушивать разговоры адвоката и его клиента?" Юристы говорят, что не очень. Адвокат Фредерик Бело, например, считает, что "здесь явно нарушили закон, позволив следователям слушать и передавать содержание этих бесед. Это практика, достойная диктатуры, а не демократии". Экс-президент, к тому же, выразил удивление по поводу "состава преступления": "За громкими словами о коррупции в этом деле нет ни одного гроша, ни единого, никто не получил никакой выгоды, нет жертвы, нет нарушения общественного порядка".

Многие политики во Франции, не входящие в пул поклонников Сарко, высказали сомнение в безупречности судебного процесса и даже связали его с выборами. Глава "Непокорившейся Франции", крайне левый Жан-Люк Меланшон, сформулировал это так: "Саркози приговорен, Макрон избавлен от серьезного соперника". Однако обвинение искало резоны в сфере морали: такая личность, как Саркози — человек, правивший ранее страной, — не имела права на столь сомнительные действия.

Если к этому добавить, что 17 марта над экс-президентом начался новый суд по делу Bygmalion (название фирмы, занимающейся политпиаром), где его обвиняют в двукратном превышении бюджета своей избирательной кампании 2012 года и использовании фиктивных контрактов, можно сказать, что за Сарко взялись всерьез.

Пока что бывший обитатель Елисейского дворца на свободе. Его адвокаты подали апелляцию, процесс рискует затянуться на годы. Однако факт того, что над бывшим главой европейского государства навис дамоклов меч тюремного заключения, показателен. Да, французская Фемида, возможно, чересчур пристрастна к Саркози, но у нее нет никакого пиетета перед его высокой должностью в прошлом. Чем не торжество демократии? Однако не все так однозначно. На ее уязвимость указывает сам суд.

"Запад есть Запад, Восток есть Восток"

С этой формулой Киплинга в последнее время явно что-то не так. С долей иронии можно сказать, что западная демократия теперь начинается на востоке. По крайней мере, именно там проявляются ее ахиллесовы пяты, спровоцировавшие в числе прочего казус Саркози.

Одно из самых показательных мест с этой точки зрения — Южная Корея. В этой стране с тремя президентами из пяти последних происходили умопомрачительные перипетии. Так, Но Му Хена, руководившего страной в 2003–2008 годах, после ухода с поста обвинили в получении $6 млн взятки. Не выдержав тяжести обвинений, он прыгнул с Совиного обрыва на горе Понхвасан, оставив предсмертную записку: "Я переживаю тяжелые времена. Я усложнил жизнь многим людям".

После него президентом стал Ли Мен Бак, пообещавший создать новую Корею, в которой "живут богатые люди, доброжелательное общество и сильное государство". Часть задуманного он реализовал, однако по завершении правления его также обвинили в коррупции и злоупотреблении властью. В октябре 2018-го политика приговорили к 15 годам лишения свободы и $11,5 млн штрафа. Через пять месяцев его освободили в связи с ухудшившимся состоянием здоровья, однако в октябре прошлого года Верховный суд оставил приговор в силе, наложив на Ли дополнительную конфискацию $5 млн и вновь взяв его под стражу.

Его преемница и соратница по консервативной партии "Сэнури" ("Партия новых горизонтов") Пак Кын Хе стала первой в истории Южной Кореи женщиной-президентом. Под занавес своего правления она высказалась за то, чтобы в конституцию страны внесли изменения, дающие главе государства право переизбираться на второй срок, но безрезультатно: президентом там по-прежнему можно избираться только на одну пятилетку. А два месяца спустя после призывов Пак парламент объявил ей импичмент. Дальше — стандартный набор: инкриминирование взяточничества и злоупотребления властью. К этому добавили обвинение в передаче секретной информации людям, не являющимся госслужащими. В частности, подруге-гадалке Чхве Сун Силь. В электронном планшете, принадлежащем секретариату последней, содержались не только конфиденциальные документы, которые президент передавала приятельнице для ознакомления и редактирования, но и список странных личностей, входивших в ближний круг главы государства: шаманок, сектантов, жиголо и т. п. В апреле 2018-го Пак Кэн Хе приговорили к 24 годам тюрьмы и многомиллионному штрафу. Потом дело пересматривали, но больших изменений наказание не претерпело. В январе этого года Верховный суд страны оставил последний приговор в силе: 20 лет тюрьмы.

Если о чем-то опыт Южной Кореи и свидетельствует, то более всего о трех вещах.

Первое. Коррупция — почти неотъемлемая часть демократии. Как написал современный французский философ Ален Бадью, она "не угроза функционированию демократии. Она — ее настоящая сущность". Его высказывание перекликается с тем, что сказал Беттино Кракси, премьер-министр Италии, в 1980-х, когда в декабре 1993 года прокурор Антонио Ди Пьетро получил разрешение на его допрос в связи с подозрениями в "супервзятке". Взятки, сказал он, — это цена политики. Он, кстати, не столько настаивал на собственной невиновности, сколько проводил мысль: все политики коррумпированы, все партии получали и получают незаконное финансирование.

Второе. Ограничение пребывания на посту главы государства одной каденцией не избавляет от коррупции. Того, кто приходит к власти, не останавливают печальные примеры предшественников и космические тюремные сроки. Возможно, такому отношению способствует система амнистий. Хотя последние два случая показывают, что этот механизм дает сбои и можно загреметь за решетку на всю катушку.

Третье. Размах коррупции определяется тем, что деяния президента из-за его неприкосновенности редко пресекаются до того, как истечет срок его полномочий. Из-за этого система управления временно "неподсудных" приводит к катастрофическим последствиям, а после сумасшедший вред на сотни миллионов долларов пытаются компенсировать сумасшедшими же сроками наказания. Это решение лишь немногим более изящное, чем попытка лечить головную боль при помощи гильотины.

Во всем перечисленном спе­цифически южнокорейские лишь срок каденции, размах коррупции и амплитуда приговоров. Остальное вполне соотносится с общими чертами западных демократий. Если не всех, то многих. 

Суд "после смерти"

Сильвио Берлускони в Италии четырежды занимал пост главы кабинета. Во время его последней каденции американский посол в Риме Дэвид Торн в своей дипломатической депеше в Вашингтон писал: "Секс-скандалы, уголовные расследования, проблемы в семье и финансовые сложности — все это тяжело сказывается на здоровье Берлускони, на его политической карьере и способности принимать решения".

В секс-скандалы в Европе не попадал разве что самый ленивый политик такого калибра (во Франции, например, из всех президентов, которые правили страной последние полвека, в этом не замечен лишь Эммануэль Макрон, что, впрочем, обернулось слухом, якобы он гей и встречается с Матье Галле, гендиректором радиостанции Radio France). Однако по числу заведенных уголовных дел Берлускони может считаться чемпионом. Пять лет назад итальянские источники говорили о 61 таком деле — на любой вкус: связь с мафией, коррупция, отмывание денег, незаконное финансирование политических партий, подделка финансовых документов, налоговое мошенничество, давление на свидетелей. С 1994 года, когда Берлускони впервые стал премьером, он потратил на услуги адвокатов около €700 млн. Тем не менее его трижды осуждали, а в одном случае аннулировать обвинительный приговор не удалось даже с помощью апелляций. За налоговые преступления он не попал за решетку лишь потому, что в Италии для людей 70+ такая "роскошь" возможна, только если ты кого-то убил.

Все время пребывания на политическом олимпе Берлускони с энтузиазмом извлекал лимонад из лимона власти, следуя традициям упомянутого выше Беттино Кракси, с которым он был в дружеских отношениях. Когда Кракси в 2000 году умер от диабета в Тунисе, где скрывался от итальянского правосудия с 1994 года, не желая проводить в тюрьме ни 27 лет, которые ему дали поначалу, ни 10, на которые приговор заменили, Берлускони приехал на его похороны. А дочь Кракси Стефания затем стала сенатором от партии Берлускони "Вперед, Италия" и статс-секретарем МИД в его четвертом правительстве.

Политические зигзаги Берлускони и Кракси-отца — это истории с французскими и южнокорейскими родимыми пятнами. Они — про неподсудность человека на вершине власти, которая в итоге работает против демократии и чревата цунами коррупции и судебными катаклизмами. Это роднит демократию с автократией и даже диктатурой больше, чем может казаться на первый взгляд. В конце концов, не все авторитарные лидеры приходят к власти на волне военных или иных переворотов. Не все они переписывают конституцию под себя столь же безапелляционным образом, как султан Брунея. Тот 13 лет назад объявил себя непогрешимым, и теперь за любую критику решений правителя и членов его семьи, будь то дела государственные или личные, можно попасть в тюрьму. Тебя может не устраивать, что у султана самый большой дворец в мире площадью 200 тыс. кв. м стоимостью $1,3 млрд (еще бы полтора таких дворца — и был бы размер Ватикана) и что его младший брат умудрялся долгое время тратить по $0,5 млн в день, а потом для покрытия убытков казны выставлял на аукцион разного рода драгоценности — от прикроватного коврика, ушедшего с молотка за $12 млн, до отделанных золотом ершиков для унитаза (привет Путину). Но ты вынужден молчать, чтобы не угодить за решетку. 

Однако Бруней — это монархия и экзотика в одном флаконе. Зато авторитаризм в большинстве случаев вырастает внутри самих демократий. Он создает себя постепенно, шаг за шагом, двумя способами: бесконечным продлением полномочий для правителя и его абсолютной неподсудностью во время пребывания "на троне".

Лучше всего "адаптация" демократии к диктатуре заметна на примере стран, возникших после распада СССР. Наши соседи, Россия и Беларусь, "начинались" вполне демократически. Либеральный мировой порядок, оставшийся в гордом одиночестве по завершении холодной войны, некоторое время даже в Москве воспринимался как вариант "наилучшего из возможных миров". Его копировали в духе того, как жители Меланезии, уверовавшие в карго-культ, "копировали" взлетно-посадочные полосы и делали себе деревянные наушники с торчащими деревянными антеннами, какие видели ранее у американских диспетчеров. Но никаких самолетов с грузами к аборигенам Меланезии не прилетало, как никакого превращения России в материк либерализма не происходило.

В конце концов, как пишут Иван Крастев и Стивен Холмс в книге "Свет, обманувший надежды", Кремль устал "от жестких, но бессмысленных требований подражать идеализированному образу Запада". Началась совершенно иная "игра в имитацию" — вплоть до вмешательства в американские выборы, в том числе, по мнению авторов книги, с педагогической задачей: "показать хрупкость и уязвимость надменных демократических режимов". Но это — внешние проявления отхода от модели, на которую прежде равнялись. Внутренне все свелось к тому, что Кремль "потерял интерес к демократическим спектаклям". 

Дворцы Путина и его несменяемость связаны, но изначально и то и другое начало "плодоносить" на демократической почве. Все происходило постепенно. И в качестве доминанты выступала невозможность контролировать решения человека, засевшего в Кремле. Все разговоры о том, что в будущем Путина ожидает Гаага, могут согревать чью-то душу, но, во-первых, этого может не случиться, и мы увидим лишь "суд после смерти" — политический акт, не более. А во-вторых, никто не знает, какой вред человек на вершине власти и вне контроля может еще нанести, какими станут масштабы воровства, как это отразится на ограничении свобод граждан, станет ли он прикрывать внутреннюю коррупцию усилением внешней агрессии и т. д.

Но ровно те же вопросы можно задать и в отношении многих правителей стран, которые формально принадлежат коллективному Западу. В этом смысле тюремный срок для Саркози — не столько свое­временный акт возмездия, сколько метафора беспомощности. В конце концов, нет никакой уверенности в том, что Франция после завершения эпохи Макрона не будет развлекать себя судами над ним. До тех пор, пока западные демократии не отрегулируют механизм контроля за деятельностью правителя при его "политической жизни", мы будем видеть суды и сроки после их "политической смерти".