Политика

Особо свободен. Ахтем Чийгоз о том, как ломают людей в российских тюрьмах

Крымский татарин Ахтем Чийгоз, приговоренный в России к восьми годам лишения свободы по обвинению в массовых беспорядках, рассказал Фокусу о предателях и что он чувствует, вырвавшись на свободу

КТО ОН

Заместитель председателя Меджлиса крымскотатарского народа, бывший политзаключенный в России

ПОЧЕМУ ОН

Более двух лет отсидел в Симферопольском СИЗО в ожидании суда, но не сломался. Приговорен к восьми годам строго режима, выдан Турции в результате личных контактов ее президента Реджепа Эрдогана и Владимира Путина

Вы провели больше двух лет в следственном изоляторе Симферополя, были приговорены к восьми годам тюрьмы, но теперь на свободе. Что вы чувствуете?

— У меня очень контрастные ощущения. Ключевой вопрос — чего стоили эти почти три года, проведенные мною в СИЗО. Я искренне благодарю народ Украины, моих соотечественников, граждан Украины в Крыму и официальные структуры нашей страны за то огромное доверие ко мне, о масштабах которого я даже не предполагал. И я не жалею о том, что сумел достойно просидеть в этом СИЗО, не опозорив ни соотечественников, ни украинский народ. Я вносил свой вклад в борьбу, которую ведет Украина, Европа и мир.

В марте 2014 года Меджлис решил направить группу представителей крымских татар в российские органы власти Крыма. Спустя 3,5 года как вы оцениваете то решение?

— В тот период мы остались практически один на один c россиянами. Иных политических сил, украинских организаций республиканского значения просто не стало. Исходя из тех обстоятельств, мы заявили, что не признаем аннексию, что поддерживаем территориальную целостность Украины так же, как это делали в 1991-м, 1994-м и 1995 году. Это наш базовый принцип. В тот момент мы пытались сохранить хоть какое-то присутствие украинской власти в Крыму, зная о том, что эта же проблема есть и в самой Украине, где сбежал президент, не было толком вертикали власти и все пребывало в шатком положении. Но оккупационная власть Крыма, к сожалению, очень быстро раскусила нашу позицию.

Когда полуостров оккупировали, со многими представителями крымских татар российская власть пыталась договориться. Что обещали вам в обмен на лояльность?

— После депортации Мустафы-ага и Рефата Чубарова у меня был разговор с Олегом Белавенцевым (постпред президента РФ в Крыму в 2014–2016 гг.) и Виктором Палагиным (глава "ФСБ" Крыма). Вначале они предлагали мне деньги, должности, благополучие. Словом, все то, чем успели купить некоторых крымских дешевок и коллаборантов. Взамен от меня требовалось, чтобы я, используя свой авторитет, склонил крымских татар даже не в пользу России, а к измене общественным принципам, стране, гражданству. Помню, например, после того как Мустафу и Чубарова депортировали, из Москвы приехали люди. С ними была неофициальная встреча на уровне нескольких видных представителей крымских татар. Нам предложили 15 мест в госсовете. Я спросил: "А почему не 30?" Ответили, что и 15 немало. Но это было явное вранье, они бы не позволили, чтобы в то время и в таком органе оказались 15 крымских татар, у которых основной темой будет оккупация Крыма и защита национальных интересов. Впоследствии так и случилось — в госсовет пропустили всего троих крымских татар.

Мне жена иногда говорит, мол, ты же знал, что тебя посадят. И Мустафа-ага об этом говорил, предлагал остаться на материковой Украине. Но как бы я это объяснил своему народу? Мол, меня тут посадить должны, поэтому я в Киеве остался. Во-первых, я бы людям в глаза смотреть не смог, а во-вторых, самому себе не смог бы этого объяснить. Вот и решил, что определять свои действия буду в Крыму. Бегать я точно не собирался. Ни тогда, ни сейчас, ни от них, ни от кого бы то ни было.

"Вся тюрьма, полицейские, зэки очень эмоционально обсуждали мой процесс. Многие шутили, что это не меня судят, а я сужу"

Вы контактировали с крымскими татарами, которые по решению Меджлиса работали в оккупационной власти Крыма, но потом полностью перешли под ее протекторат?

— Начиная с июня 2014-го они стали изгоями. На свадьбах, куда они приходили, с ними за один стол никто не садился. И на похоронах они не могли пристать хоть к какой-то группе молящихся. Свое сочувствие, которое никому не было нужно, они не могли выразить даже близким и быстро уходили. В то же время я замечал, что к членам Меджлиса и ко мне лично стали относиться с большой уверенностью, что в ряды предателей мы никогда не пойдем. Впоследствии это только нарастало — к тем неприязнь, а к нам уважение.

Протест и наказание

После событий 26 февраля 2014 года под стенами Верховного Совета АР Крым, из-за участия в которых вас приговорили к восьми годам тюрьмы, кто-то из крымских татар мне сказал: "Ахтем Чийгоз — это наш "Правый сектор". Вы согласны?

— Нет. И не потому, что "Правый сектор" какой-то не такой. Я представлял выборный национальный орган — Меджлис, был его частью и всегда руководствовался его решениями. И если меня что-то не устраивало, я внутри этого органа высказывал свою позицию. Я не отождествлял себя с какой-то группой, которая будет по своему усмотрению определять цели и двигаться к ним. Что же касается событий 26 февраля, то я вел себя так, как и на других многочисленных акциях. Я никогда не был чиновником и не ассоциировал себя с его образом, поведением или мышлением. А некоторые мои чисто человеческие особенности — жесткость и непосредственное физическое участие в каких-то акциях — никогда не переходили в банальную драку или разборки.

К происходящему 26 февраля у нас был однозначный подход: мы много лет наблюдали стремление определенной группы к сепаратизму. И народу в этот день надо было показать мужество. Когда я видел в суде материалы дела, которые мы изучали посекундно, то был поражен! Мы три часа терпели это хамство, физическую агрессию, оскорбления с той стороны — от так называемой самообороны, группы севастопольских. Естественно, после этого на той площади мы проявили свою позицию.

Как вас пытались сломать в заключении?

— Само СИЗО функционально предназначено для того, чтобы подчинить заключенного воле следователя. Это не колония, где есть возможность прогуливаться на свежем воздухе, заводить общественные связи. В СИЗО ты сидишь в камере сутками, месяцами. Если придет адвокат раз в два месяца, тогда есть шанс выйти из четырех стен. Если следователь — то ведут из камеры в камеру по коридору, не выходя во двор. Впервые свою супругу я увидел лишь через полгода. И то через стекло и двойные решетки. А общались мы по телефону, который не работал. Атмосфера в следственном изоляторе угнетает не только заключенного, но и того гражданского, который пришел. Своих родителей в их возрасте и при таких мучениях я тоже увидел лишь через полгода. Это все настолько тебя унижает и влияет на моральное состояние, что выдержать это и отстоять свою позицию и принципы очень непросто. Но есть решения, которые принимаешь только ты и только для себя. Мне договориться с собой удалось.

Все вокруг понимали — и полицейские, и зэки, и свои передавали с воли, — что я не выйду, срок дадут большой и надолго. Фээсбэшники говорили (и это даже не было угрозой), что по меркам тюрьмы я старик, зачем мне все это надо? Давили на то, что у меня старые родители, дети, внуки, чтобы я подписал все бумаги и жил спокойно. Рассказывали, как я буду из одной красной тюрьмы двигаться в другую, и не факт, что это будет восемь лет. Ломать человека и угрожать — это их образ мышления и повадки.

Ахтем Чигойз: "Фээсбэшники говорили, что по меркам тюрьмы я старик. Давили на то, что у меня старые родители, есть дети, внуки, чтобы я подписал все бумаги и жил спокойно. Ломать человека и угрожать — это их образ мышления и повадки"

И как не сломаться?

— Тут главное договориться с самим собой: что считаешь пыткой, что определяешь как угрозу. Для меня самой большой пыткой было то, что я, находясь в СИЗО, не смог похоронить маму. Но мой долг перед ней выполнил мой народ. Еще дети… Отец как-то сказал мне, что если ты их правильно воспитал, то они весь этот путь пройдут с тобой достойно. Слава Всевышнему, что так и случилось.

В СИЗО вы встречали других украинских политзаключенных, в частности обвиняемых по "делу диверсантов"?

— Андрея Захтея видел, Евгения Панова, Дмитрия Штыбликова. И Олега Сенцова. Правда, в самом начале его видел, тогда еще не знали друг друга. Условия были более жесткие у нас, мы не могли пообщаться. Я с глубоким уважением отнесся к нему, он достойно себя вел, и при первой же встрече с Реджепом Эрдоганом я сказал ему, что это будет очень символично, если он поможет освобождению Сенцова. Он дал поручение соответствующим людям начать процесс переговоров.

Что касается других, кого я назвал, то они в СИЗО появились, когда мой процесс уже шел. Я видел некоторых из той группы, кто подписал досудебное соглашение, и говорил им: "Как вы можете? За нами государство, которое встало на нашу защиту, мы не можем повести себя дешево". И вот Владимир Балух, другие — они пошли до конца. Да, мы понимали, что будем сидеть, но если ты сидишь правильно, то это уважение не только за пределами, но и внутри тюрьмы. Мужчина должен оставаться мужчиной независимо от обстоятельств.

Во время судебного процесса в вашем деле было очень много заседаний. Как вы их выдержали?

— Судов действительно было много. В тюрьме мы называли этапирование тоже своего рода пыткой. В семь утра тебя выводят в помещение, называемое кишкой, потому что там темно, сыро, в воде все, часами там стоишь. Потом тебя помещают в "стакан" (узкий отсек для перевозки заключенных), везут. Полчаса судебного разбирательства, везут обратно, заходишь в камеру поздно ночью. Я уже не говорю про случаи, когда могли в наручники заковать, бросить на пол, мешок на голову накинуть, — всякое бывало. Меня больше другие вещи беспокоили: как процесс идет, как мой народ реагирует. Каждый раз к судебному заседанию я готовился и за внешним видом старался следить — брился, подстригался как мог. Чтобы был чистый, чтобы не стыдно было моим соотечественникам за того, кого они избрали в Меджлис.

Потом, когда дело отправили на доследование, меня уже не увозили, связь была по видеоконференции. Потому что и для них это очень хлопотно, наблюдался большой резонанс, приходило много народу, активно вели себя, несмотря на преграды. В зале места было всего на 10–12 человек, а приходили сотнями. Очень много спецподразделений поднималось каждый день. Но даже когда меня в зал суда не доставляли, люди все равно приходили, а я говорил все, что считал необходимым, и связь между мной и моими соотечественниками даже через экран внутренне всегда присутствовала.

"Для меня самой большой пыткой было то, что я, находясь в СИЗО, не смог похоронить маму. Но мой долг перед ней выполнил мой народ"

Вся тюрьма, полицейские, зэки очень эмоционально обсуждали мой процесс. Я же внутри находился, и у многих была возможность услышать, как я громко и эмоционально выражаю свои мысли, даже на улице через решетку во дворе все полицейские слышали. Многие шутили даже, что это не меня судят, а я сужу.

Как вы относитесь к тем, кто под давлением дал признательные показания и оговорил себя?

— Меньше всего хочется говорить о подписавших соглашения. В некоторых случаях это подло по отношению к самому себе, но это твое право, и твой статус сразу же определится не только в обществе, но и в тюрьме. Однако некоторые сдавали с потрохами своих соотечественников, лидеров, вчерашних друзей. И об этом надо говорить, чтобы общество знало тех подлецов, которые так поступили, и тех, кого воспитало достойно. Мустафе Дегерменджи и Али Асанову в кабинете у следователя муфтий говорил следующее: "Чийгоз все равно сядет, а вы подпишите обвинение". А в нем ведь не только моя фамилия была, там предлагалось обвинить едва ли не весь крымскотатарский народ, его лидеров, отдельных соотечественников. Они принципиально на это не пошли, со мной сидели почти два года, потом их отпустили под домашний арест.

В крымских тюрьмах сидят бывшие украинские и российские чиновники. Их там много?

— Например, встречал таких известных на полуострове людей, как Анатолий Авидзба (экс-министр сельского хозяйства Крыма, бывший глава института виноделия "Магарач"). Или вице-премьера Крыма из Москвы Олега Козурина, видел депутатов. Я очень ультимативно с ними разговаривал и откровенно. Это тоже являлось борьбой, важно было ее показывать. Были такие, кому я говорил: "Вы любили Россию со стороны, а потом решили ее пригласить к себе домой? Теперь получили!" Они не верили в свой арест, отвечали, что в Москве разберутся, их отпустят. А я им: "Хорошо-хорошо, посидите еще чуть-чуть". Через полгода их мнение менялось и они матом ругали Россию.

Читайте также: Мне надо вернуться в Крым, — Ильми Умеров

После освобождения вы заявили, что собираетесь вернуться в Крым. Что будете делать, если вам запретят въехать, и готовы ли заняться большой украинской политикой?

— Я всегда занимался украинской политикой в силу того, что почти 15 лет был в высшем представительном органе крымских татар. Быть там и не заниматься украинской политикой было бы неэффективно. Что касается моего намерения вернуться в Крым, то я буду его реализовывать. Возвращение домой — это основная задача и для государства, и для меня как отдельно взятого человека. Для моих соотечественников мое символическое освобождение важно, но я считаю, что должен быть с ними и разделять их тяготы. Осознавая сложности этого процесса, не собираюсь от них бегать и буду решать их по мере поступления.