Эта тварь реально готова тебя бомбить. И уже бомбит, — Максим Курочкин

С пьесами Максима Курочкина я познакомилась в декрете. Ходила с коляской по базе отдыха и читала "Цурикова". В отличие от главного героя, я в ад в поисках Бога не спускалась, а жила на базе отдыха "Металлист" и кормила грудью. Но общая интонация совпадала — мне казалось, что эта пьеса абсурда про мою жизнь. В тексте были вопросы, которые я тогда задавала себе. Смыслы сталкивались, и в мыслях происходило ДТП. Вокруг орали чужие дети, их мамы ондатрами сидели на пляже, а я сожалела, что не поехала когда-то поступать в вуз в Москву, как это сделал киевлянин Курочкин, и завидовала людям на фото, опубликованным в сборнике.

— Книжка неплохая, но с фотографиями — это какой-то пенсионерский стиль, — Курочкин поправляет на носу очки и рушит мою идеалистическую картинку его жизни образца 2009 года. — Так устал бороться за слова с редактором, что когда дошло до фотографий, сглупил — послал ему много и не проконтролировал. Думал: выберет две-три. А в итоге все попали в книгу. Теперь неловко.

КТО ОН

Современный драматург. Первое образование — исторический факультет Киевского национального университета им. Шевченко, второе — Московский литературный институт им. Горького. Работал с Меньшиковым, Калягиным, Брусникиным, Мирзоевым, Угаровым, Богомазовым. Его пьесы печатали толстые журналы, переводили на иностранные языки, ставили в Европе и США

ПОЧЕМУ ОН

Почти через 20 лет после отъезда вернулся в Украину. Почему — объяснять не надо

Твоя мама — фашист

Летом 2017-го мы сидим в одном из киевских кафе. Я смотрю на человека с фотографий, которому завидовала: очки, просторная светлая рубаха, нервность в жестах. И очень киевская манера интонировать. Тот июнь мирного 2009-го калькой накладывается на этот, когда войной и бедой сквозит из каждой щели праздного воскресного Киева. Я пересекаюсь с драматургом в тот период его жизни, когда он навсегда покинул Москву и вернулся в Киев. Развернуть жизнь на 180 градусов, когда тебе за сорок, трудно. И не только потому, что там уже возведен какой-то дом с отлаженным бытом, семьей, друзьями, а потому, что надо внутренне перечеркнуть прежнюю жизнь. По сути, сбросить бомбу на свое прошлое.

Не боишься возвращаться?

— Рано или поздно это все равно бы произошло. Тут нет даже особого выбора: с моим Киевом ни один город не сравнится. Но по плану это должно было случиться позже: когда научусь лучше писать, получу мировую славу, заработаю все деньги мира. Но, видишь, чуть-чуть не успел... Это я пытаюсь шутить. На самом деле с января 2014-го это был для меня решенный вопрос. Гордиться особо нечем: прожил три года пьяным, пытался утрамбовать в голове случившееся, почти разучился соображать, писать и действовать. Паралич воли, паралич мысли. Говорить есть о чем, а откроешь рот: молчание или мычание.

Для театра сейчас хорошее время в Москве? Есть конкретный враг, это стимулирует театр?

— Конечно, театр вернул себе авторитет. Я говорю про передовой театр, про лучшие смелые постановки. Но цена непомерная. Пусть бы лучше страна была нормальная, а театр плохой. Враг немного идет на пользу искусству. Но подлость этого конкретного зла в том, что оно насквозь вторичное, что это не новый вызов человечеству, а просто плохо пролеченный сифилис. И мне не очень нравятся доступные театральным деятелям способы работы с этим врагом. Все равно это какой-то танец, где партнеры учитывают движения друг друга. Честнее всех действует мой родной Театр.doc: отказывается танцевать по навязанным лживым правилам. Но все равно нужно любить пространство, в котором ты реализуешься. А у меня возник острый дефицит любви.

Дефицит любви к чему?

— К пространству.

Какому?

— К тому… Реально не могу. Просто не могу. Причем я действительно могу все, когда это необходимо для дела. Мне не надо хорошо жить или быть окруженным только единомышленниками, чтобы чувствовать счастье. В любых обстоятельствах я помню, что мне повезло больше всех: умею и имею возможность писать пьесы. Я сын этнографа, и любую неприятность умею чувствовать, как этнографическую экспедицию. Но даже для меня это too much.

Чтобы принять решение, должна быть последняя капля.

— В 2012–2013 годах казалось, что "Новая драма" победила как явление. Подросли артисты, свободные от плохих школ. Артисты, которые умели "распаковывать" текст без изнурительных дискуссий и вынимания мозга. Вошли в силу режиссеры, которым это интересно. Сложные и не всегда приятные пьесы стали полноправной частью пейзажа. Конечно, унылые театральные сволочи пыталась портить нервы. Срывали какие-то читки, нападали на отдельные постановки. Но тогда это были еще "цветочки". Такого трэша, когда сажают честнейшего Алексея Малобродского и объявляют бывший спектакль не бывшим – не было. Так что мне было интересно и удобно. Я приглядывался к тому, как делается кино, учился писать сценарии, сочувствовал попыткам местных освободиться от власти "жуликов и воров". Надеялся, что прогресс театрального дела в Москве заставит и наши театры очнуться.

Все это перестало иметь прежний смысл после 22-го января 2014-го. И совсем стало пылью после расстрела Небесной Сотни. Я человек зависимый от телевизора. И помню отлично, что расстрел это именно тот диалог с Майданом, к которому он призывал. А дальше только хуже. В общем, все, что было хорошего – обесценилось. И не могу себе простить, что оказался к этому не готов. Очень, признаюсь, не ожидал, что мою маму, моих друзей запишут в фашисты на основании того, что они за Майдан. И так бросаться словом "нацисты", как это делает ящик… Как-то не тянет после этого быть частью театральной Москвы. И все мои удачи и радости теперь сильно обесценились. Ты понимаешь, я же дурак, но не совсем дурак. В начале девяностых многим было ясно, что кончится войной. И по поводу России у меня, как у историка какого-никакого, иллюзий не было. Но потом показалось – проскочили. Договоры, все дела... Отпустил страх, напряжение было сброшено – показалось, что мы везунчики, что волна удач продолжается. Все унылое рассосется как СССР, как ГКЧП... В одной из пьес я доболтался до того, что мы первое поколение без "посттравматического синдрома", что все наши синдромы только "постэйфорические". Ага, щас...

Туда и обратно

Том Стоппард сказал: "Промывание мозгов — реальность. Но если ты помнишь о промывании мозгов, — значит, твои собственные пока в порядке". Ты с этим согласен, как "человек, подвешенный на телевизоре"? Что ты там видишь?

— В порядке, да не в порядке. Если ты и не веришь лживому телевизору, жизнь он у тебя все равно вынимает. Ты просто физически ощущаешь, как каждую секунду мир становится хуже. Я такой старый, что помню день, когда в телевизоре впервые применили "тревожный" голос. И дальше он стал расползаться по каналам РФ. И забил человеческие интонации, здравый смысл, разумную иронию. Об этом интересно исследование написать. Это был конкретный день. Если раскопать его историю, многое станет понятно. Хотя и так понятно.

Курочкин предельно откровенен. Называет себя трусом, но у меня создалось впечатление, что он смелый человек. В 2014 году он был в эфире "Дождя". Повод — спектакль "Выключатель" по его пьесе. Вместо постановки Курочкин заговорил об аннексии Крыма, хотя об этом его никто не спрашивал.

— Это еще был такой период, когда мне казалось, что не будет войны, что пронесет, что люди ужаснутся и поднимется могучий протест. И потом, я не знал, что аннексия сделает с людьми… Язык заплетался — не понимал вообще, как говорить о таком.

Аннексия разделила людей на два лагеря. Даже в семьях многие перессорились. Ты со многими перестал общаться?

— У меня сравнительно малые потери — я, как выяснилось, неплохо выбирал людей в друзья. И Театр.doc — отдельная планета. Но все равно есть болезненные провалы. А ко многим просто "относительно нормальным" угасает интерес. Если человек не думает, какими глазами я вижу, как он обнимается в Facebook со сволочью или лайкает талантливых мудаков, что-то важное в отношении к нему умирает.

Помогает ли пьеса остаться автору человеком во времена, когда вершится история? Если да, почему и каков механизм действия?

— В теории так это и должно работать. Но мой опыт этого не подтверждает. Я стал только хуже. И пьесы мои пока лучше не стали из-за того, что началось историческое время. Но еще не вечер.

Ты не думал в этот период о Лени Рифеншталь? Благодаря дружбе с Гитлером она сняла гениальные картины. К слову, Эйзенштейн тоже отлично понимал, что вокруг происходит. И его "Броненосец Потемкин" пропитан кровью жертв большевиков, так же как ленты Рифеншталь жертвами фашистов. Но это не умаляет гениальности произведений. Или в твоих глазах эти фильмы ничего не стоят?

— Иногда художнику важнее не совпасть со временем, чем выразить его. Не быть пружинистым и бодрым, когда твоя страна не права. Но не всем это удается. Страх не состояться у талантливого человека часто берет верх над разумом. Плохие это фильмы — талантливо сделали мир хуже. И продолжают делать его хуже.

Можно ли ориентироваться на современные пьесы как на астрологический, футуристический, какой угодно, но иногда правдивый прогноз будущего?

— Да запросто. Авторы знают все заранее. Почитай пьесу "Моя Москва" Валерия Печейкина. Да и другие кое о чем догадывались. Проблема уже не в авторах и не в пьесах. А в механизме донесения этих прозрений до публики. Дело и в воспитании самой публики. В том, чтобы она приучилась идти в театр не за отдыхом и зрелищем, а за внутренней трансформацией. Да, ситуация изменилась, появляются новые интересные независимые театры. Но в Киеве еще нет авторитетной площадки вроде лондонского "Ройал-Корта".

В "Ройал-Корте" не реагируют на запросы общества, а опережают их. Ведут со зрителем разговор без угодливости и блядства. Если бы такой театр у нас был вовремя, многое было бы по-другому и не пришлось бы платить такую дорогую цену за вхождение в нормальный мир. Я верю в это. И уж точно буду союзником тех, кто попытается что-то подобное сделать в Украине. Большая надежда у меня на "Институт драмы", задуманный вместе с Георгом Жено и Натальей Ворожбит. Посмотрим. Драматурги тоже должны получать лучшее образование дома, а не в Москве.

Я не выдерживаю и начинаю эмоционально рассказывать Курочкину о том, что дома — все сильно не в порядке. О заскорузлом и дилетантском театре, об отсутствии возможности заработать для большинства драматургов, о Ницой, о наезде националистов на ливанское кафе, о вышиванках, которые надо обязательно носить в некоторых школах в День вышиванки, как пионерские галстуки в советской школе. Неожиданно Курочкин меня подрезает.

— Ты даже не понимаешь, что мы оба с тобой стоим у входа в газовую камеру, и ты возмущаешься: "Посмотри на эту тетку! Как она себя ведет! Толкается, кричит, привлекает к себе внимание. Провоцирует персонал лагеря, нарушает стройность очереди. Некрасиво!". Оксана, вот газовая камера, куда мы вместе с невоспитанной женщиной сейчас войдем. Ты же, как кинематографист, понимаешь силу монтажа. Склеивая абсолютно несопоставимые по масштабу явления, ты, не желая того, чуть-чуть оправдываешь то, что оправдать нельзя. Это твой способ не думать о том, что сейчас действительно происходит.

Не думать о чем конкретно?

— Что эта тварь реально готова тебя бомбить. И уже бомбит. Но ты не в состоянии держать эту информацию все время в голове и уязвляешься чепуховыми нарушениями привычной нам благостной картинки толерантного Киева. Которая ни фига была не благостная, а, как сейчас понятно, просто переходная к полному несуществованию всего украинского. Нас развели не только на "дружбу". Еще и на хороший вкус. Мы заложники хорошего вкуса… Выяснилось, что это тоже одно из средств контроля. Но наш прежний опыт, наше детство, наши бывшие кумиры не могут больше быть образцами. Потому что наше хорошее воспитание позволило уйти без суда всем советским палачам и они возродились в потомках. А кумиры, кроме некоторых, изолгались за бабло или проявились искренними дураками.

Курочкин говорит сбивчиво, свою манеру высказываться называет "бульканьем". Это "бульканье" застревает у меня в голове из-за неожиданных и точных образов. Почти каждую тему он заканчивает словами "эта тварь". О ком речь — ясно.

— Я записался в Москве в украинскую библиотеку пару лет назад. Думал, через год дочка в школу пойдет. Собирался хотя бы на курсы украинского языка при библиотеке поводить. Пришли — курсов нет больше. А теперь и вообще разорили библиотеку. Мне прямым текстом заявляют: "Это не нужно. Зачем вам быть?! Есть другая прекрасная культура, достаточно". Это как в свое время говорили нам, драматургам "новой драмы": "Не будьте. Все написано, все есть. Театр не нуждается в вас". Все рассчитано на то, чтобы мягко и весело отменить тебя, меня.

Переезд

Что означает столкновение смыслов в тексте? Помогает ли это найти свой смысл?

— Это какой-то огромный вопрос. Каждая новая реплика должна приводить к столкновению смыслов, к их аннигиляции, к катастрофе... Это суть драматургии. Наверное, других способов добраться до по-настоящему "своего" смысла и не существует. Все, что я считал своим оригинальным содержанием, оказалось частным случаем хорошо изученного обсессивно-компульсивного расстройства. Но, сшибая в лоб частицы смыслов, иногда удается что-то новое получить. В ЦЕРН тоже не дураки сидят.

Ты сейчас пишешь пьесы?

— Пытаюсь. Я уже сказал все, что мог сказать оригинального, раз по пять. Я понимаю, что вопрос уже не в следующей пьесе, а в организации пространства. В том, чтобы самому пытаться меньше врать и не входить в компромиссные союзы.

Тебе слова мешают разговаривать?

— Через часов пять-шесть я бы запел соловьем. Когда мозг устанет и откажется пытаться контролировать то, что говорит. Я влюблен в идеальное говорение. И "булькаю" только потому, что понимаю, что это не идеально. Я перепробовал все способы выживания, которые есть у современного драматурга, в итоге понял, что не настолько интересно пишу, чтобы меня ставили, как именно меня. Как это видится в детстве и в мечтах: ты написал пьесу, и она пожаром летит по всем странам. Этого нет… Это печальная правда. Но, понимая это, я еще постараюсь доболтаться до чего-то по-настоящему важного. В любом случае я пытаюсь делать свою пьесу, которая нужна мне с помощью тех форм и инструментов, которые есть в данную секунду. Я сознательно перестроил себя в человека проектного (подразумевается ситуация, когда драматург пишет пьесу в рамках определенного проекта или на заданную кем-то другим, например, режиссером театра, тему. — Фокус), но пытаюсь периодически останавливаться и делать то, что нужно только мне. Я не овладел еще до конца этим искусством, но пытаюсь. Сейчас дописал сценарий космической саги "Бедные в космосе", который начал в 2010 году, — и наслаждаюсь тем, что есть что-то, что написал для себя. Может, так боюсь чистого листа, что усложняю себе жизнь для того, чтобы не было вообще никакой возможности делать что-то свое. Действую по формуле: решать проблему, наваливая новую. Когда жизненных обстоятельств становится неразумно много, возникает легкость — ты понимаешь, что в этой ситуации только и остается, что писать пьесу, — все остальное ты проиграл. Не очень, наверное, практичный подход.

Эта техника работает?

— В том-то и дело, что не всегда: это техника несчастных. А все, что можно было написать в несчастии, я уже написал. Ну, конечно, имеются в виду такие сорта несчастья, которыми наслаждаешься (не смерть и т. п.). А теперь надо попытаться быть счастливым и тоже что-то писать.

Как ты пришел к мысли, что надо попробовать быть счастливым?

— Это чисто медицинское. Когда неделями не можешь написать ни строчки, это сигнал о том, что пора что-то поменять. С алкогольно-инспирированной драматургией точно пора завязывать.

Ты не находишь, что пьесы, написанные во времена войны, становятся более простыми?

— Да, это понятно. Нас будто искусственно запихивают в детсад, когда остальной мир идет вперед — пытается разобраться, что есть человек, мужчина, женщина в своих крайних формах. Вот-вот возникнет искусственный интеллект. А мы отброшены от этих тем назад. Что мы можем сказать оригинального про мужчину и женщину сейчас? Но что делать? Это же не наш выбор.

Война делает мир художника более плоским?

— Кто-то, может, расцветет. Это время сильных эмоций, больших энергий, настоящих драм и трагедий. Для таких хомяков, как я, война это еще одно оправдание недомыслию. Еще, конечно, злюсь, что я (и остальные) согласились на многописание. Человек должен написать одну пьесу. И все. Если она не изменила мир, то все.

То что?

— Финиш. Надо чем-то другим заниматься. Это я сейчас немного полемически заострил: чтобы одну нормальную написать, нужно две-три чепуховые обязательно. Но стараться не экономить силы, не откладывать на потом — надо. Потому что во всех этих процессах прекрасных — фестивалях, драматургических читках — есть момент принятия того, что мы немножко слабенькие и с мягкими брюшками. Что мы соглашаемся не быть…

Не быть кем? Космонавтами?

— Да! Соглашаемся не лететь на Марс, хотя нам хочется. В этом есть глобальная нормальность. Я против нормальности в драматургии. Это неуважение к человечеству. Если автор начинает писать пьесы, он должен быть готов к смертельной пляске, а я, как выяснилось, готов не на сто процентов.

Ты сказал, что если пьеса не изменила мир, это значит, что ты не справился. Тогда никто не справился.

— Значит, все не справились… Но все это не важно, когда в этом уравнении появляется смерть. Или что-то очень настоящее и страшное. Мы с тобой сейчас сидим в кафе, а тот же Сенцов сидит…

"Но он выйдет оттуда", — на автомате отзываюсь я. Курочкин мрачно кивает. И я не знаю, кто из нас в этот момент верит в это больше.

• Читайте также: Справиться с п...цом. Линор Горалик о психопатии Путина, другой России и сильной Украине

Мы прощаемся, Максим обещает сбросить свой текст "Переезд" — об ощущении того, что происходит сейчас в Москве. Через пару дней я еду в поезде и читаю о человеке, который трясется в забитом людьми вагоне и пишет письмо другу. Герой не осознает, что его везут в концлагерь. Ритм моего поезда совпадает с ритмом поезда из текста Курочкина: "Чуть не вычеркнул последний пункт. Сейчас была моя очередь стоять у окна. Мы въехали в ворота промежуточного лагеря, и я прочитал надпись над воротами: "Труд освобождает". Это достойно и не вызывает приступ смеха. Чувствуется, что фразу поручили подобрать умному и культурному сотруднику. Приятно, когда что-то в нашем Рейхе меняется в лучшую сторону".

Когда я дочитываю финальную фразу, у меня возникает иррациональное животное чувство, что поезд, в котором еду я, вот-вот сойдет с рельсов.