Справиться с п...цом. Линор Горалик о психопатии Путина, другой России и сильной Украине

КТО ОНА

Уроженка Днепропетровска
и нынешняя жительница Тель-Авива более всего известна как автор двадцати книг поэзии, прозы и комиксов о Зайце ПЦ, но полный список ее специальностей и профессиональных занятий состоит из десятков пунктов

ПОЧЕМУ ОНА

В конце июня Горалик приезжала в Киев, чтобы прочесть лекцию по теории костюма в постперестроечную эпоху. Живой разговор
с ней всегда чрезвычайно интересен — мало кто обладает таким сочетанием этической чуткости
и аналитического ума

Специалист по компьютерным технологиям, маркетолог, журналист, бизнес-консультант, поэт, прозаик, переводчик, публицист, общественный деятель, автор комиксов, художественных выставок и арт-проектов, преподаватель, лектор по теории моды и т. д. Широк человек, я бы сузил, говорил герой Достоевского. Вам не хотелось себя сузить? Или, может, наоборот, хотелось расширить?

— Мне бы хотелось одной-единственной вещи — покоя. Все, что я делаю, я делаю только потому, что "легче дать, чем объясниться"; легче смириться с тем, что моя голова не может остановиться, чем находиться с ней в бесконечных переговорах, которые мало того что выматывающие, так еще и нерезультативные: она все равно будет делать то, что хочет. Я была бы рада уметь ее останавливать, но не умею.

Чем вы сейчас занимаетесь? Точнее, чем занимаетесь для денег и чем для удовольствия?

— Мне здорово повезло. Моя основная профессия — маркетолог, и я могу позволить себе выбирать клиентов. Сейчас работаю с компаниями, с которыми мне ужасно нравится иметь дело. А для удовольствия я полчаса каждый день перед сном сижу в саду с кальяном.

Вы приехали в Киев читать лекцию по истории костюма постперестроечной эпохи. Почему постперестроечной, а не постсоветской? И почему ее называют страшным словом "гламур"?

— Это не про историю костюма — я не историк костюма, а человек, занимающийся неким очень узким направлением в теории костюма. Оно называется "повседневный костюм и идентичность" и задается вопросом: "Как люди справляются с одеждой каждый день, пытаясь одновременно оставаться собой и встраиваться в общество?" В лекции я использую слово "постперестроечный", а не "постсоветский", потому что процессы, о которых я говорю, начались гораздо раньше, чем формально пал СССР. А слово "гламур" появляется в названии лекции потому, что вторая тема, с которой я работаю, – это "повседневный костюм и трансгрессия". Она касается того, как люди создают и нарушают костюмные нормы. Образы того, что мы теперь называем гламуром, имели к интересующему меня периоду прямое отношение и стали одним из ориентиров в создании новых костюмных норм.

Отличается ли в России одежда "условно свободного" 2001-го от авторитарного 2017-го? Нынешнее российское милитари, в том числе детское, это официоз или мода?

— На первый вопрос мне ответить очень трудно — не хватает перспективы. Мы любим говорить об истории культуры, оперируя десятилетиями, но, конечно, никто не просыпается 1 января 2001 года с новым набором концепций и образов в голове. Мне кажется, что разделение должно быть, например, не на "нулевые" и "десятые", а несколько более тонкое, и вдаваться в подробности я пока не рискну.

Что же до милитари, то недавно я написала статью для "Коммерсанта" к четырехсотлетию Дома Романовых. Она называлась "Анна, Лара и "Катюша" и представляла собой попытку ответить на вопрос, какими способами дизайнеры моды пытаются осмыслить мифологему "русского", — например, когда заявляют, что в их коллекции есть "русские" мотивы. Мне показалось, что чаще всего мы наблюдаем три стерео­типа. "Анна" — это Каренина: кружева, меха, бриллианты. "Лара" — это "Доктор Живаго": интеллигентная женщина, барышня-крестьянка. А "Катюша" — пушка. Русское милитари, осмысление русской темы как агрессивной и военизированной — постоянный троп, он никуда не девается, а сейчас, конечно, только усиливается.

Значит ли это, что русские все время подспудно хотят войны?

— Никакой связи. Это значит: есть дизайнеры костюма, которые понимают "русскость" в своих работах как "агрессивный милитаризм". Больше ничего.

О том, чего на самом деле хотят русские, вы говорить не готовы?

— Я не готова говорить обобщениями ни про одну категорию людей на земле.

Все равно трудно обойтись без разговора о войне.

— Это важный разговор, давайте.

Обсуждаете ли вы темы войны в Донбассе и аннексии Крыма?

— Конечно. Это бесконечный предмет разговоров с близкими, такой же бесконечный предмет для рефлексии. У меня есть стихи, связанные с этой темой, даже картинки с "Зайцем ПЦ" есть. Конечно, российская военная агрессия в Крыму видится мне абсолютной катастрофой, причем катастрофой не только для тех, кого эта агрессия затрагивает напрямую, но и катастрофой в общечеловеческом плане: происходящее было бы отвратительно в любой исторический период, но в ХХI веке особенно. Дай бог, чтобы эта история оказалась единственным нарывом, а не чумным бубоном, то есть легитимацией милитаристской активности для еще какого-нибудь психопата с потребностью в бесконечном самоутверждении.

Конкретное имя психопата называете?

— Естественно, я говорю о Путине, мне кажется, это очевидно. Я не психиатр, чтобы ставить диагноз, но как частное лицо имею право думать об этом человеке как о психопате с постоянной потребностью в гиперкомпенсации, с примитивной подростковой нуждой в мелком бандитском самоутверждении.

В Украине картинку видят несколько иначе. Считается, что врагом является не Путин, а чуть ли не весь русский народ, по крайней мере пресловутые 86%. А Путин всего лишь выразитель его настроений и интересов.

— Я понятия не имею, что в голове у русского народа, но про 86% мне кажется важным сказать следующее: если мы считаем, что путинская пресса — пропагандистская, то нельзя избирательно доверять тем фактам, которые дискурсивно удобны лично тебе. Невозможно сидеть на двух стульях одновременно. В цифре "86" мне кажется правильным сомневаться ровно так же, как мы сомневаемся во всем, что российские провластные медиа льют людям в уши.

Я знаю огромное количество людей, которые, как и я, смотрят на эту военную агрессию как на катастрофу. У меня есть мечта: чтобы те, кто ее развязал, пошли под суд. Я понимаю, что, скорее всего, моя мечта останется мечтой: они скроются и будут мирно стареть на островах или в Швейцарии. Но мне все-таки хочется суда — даже не как возмездия, а как сообщения, надо сказать: "Нет, так нельзя". Таким "нельзя" был Нюрнберг, так возникает общественный консенсус.

Один журналист недавно заметил, что россиянам — или просто русским в самом широком смысле этого слова — об Украине сейчас можно говорить только как о мертвом: либо хорошо, либо ничего. Вы с ним согласны?

— Я повторю: в моем понимании любые обобщения априорно ошибочны. Мы спокойно говорим и об экономических, и о политических проблемах Украины, и о том, как отразится на Украине крымская трагедия. Мне кажется, дела тут обстоят как с травмой, которую человеку нанесли монтировкой в подворотне. Да, он может выйти из нее очень разным, но пока человеку трудно, больно, плохо, не время лезть к нему со своими советами об образе жизни — надо дать ему выжить. Но это совсем не означает "говорить о нем как о мертвом": о мертвом говорят хорошо или ничего, потому что мертвый не может себя защитить. Украина, к счастью, alive and kicking и участвует в дискуссиях о своем будущем.

Здесь возникает еще один важный дискурс. Человек никогда, ни при каких обстоятельствах не виноват в том, что на него напали в подворотне. На Украину было совершено чудовищное нападение, и, конечно, есть соблазн считать, что любое слово об украинских проблемах — это victim blaming, обвинение жертвы. Но Украина не жертва во всех остальных аспектах. Это сильная страна, которая каждый день выстраивает собственную жизнь, несмотря на войну, и о том, как она это делает, мне кажется, не только возможно, но и нужно говорить. К счастью, я знаю много украинцев, готовых вести такую дискуссию с любым ра­зумным человеком, неважно, россиянин он или нет.

Не трудно ли вам сейчас в Москве в психологическом плане?

— Я связана с Москвой по любви (я не гражданка России). Видите ли, когда ты любишь человека и связываешь с ним свою жизнь, а потом он заболевает, ты ведь не говоришь: "Ты мне больше не нужен". Ты можешь ненавидеть его болезнь, тебе может быть тяжело наблюдать ее ход, но ты любишь его самого. Я люблю в России очень много вещей и людей, но это совершенно не означает нежного отношения к тому, что делает сейчас российская власть. Важно помнить: этой властью не исчерпывается страна, этой властью не исчерпываются ее люди, этой властью не исчерпывается ее культура. Это просто болезнь или оккупация, и она когда-нибудь закончится.

Бальзам на раны, Линор.

— По-моему, я говорю совершенно очевидные вещи.

Это для вас они очевидные.

— Я израильтянка. Мы знаем, каково это — пытаться постоянно помнить, что не все арабы террористы, не все мусульмане — враги, не каждый другой — Другой, и все это во время войны. Это тяжелая ментальная работа лично для меня, она дается только постоянным рациональным закручиванием гаек у себя в голове, напоминанием себе, что человек в арафатке не является потенциальным убийцей и террористом, человек, говорящий на арабском, не представляет собой угрозы, человек, исповедующий ислам, — не враг. Насколько я понимаю (я могу ошибаться), желание жить в бинарном мире, где есть "мы" и есть "они", обу­словлено едва ли не биологически, и поэтому делать такую работу внутри себя бывает трудно. Но Израиль ее как-то делает — значит, можно.

"Википедия" считает вас израильским поэтом. Вы с ней согласны?

— Я частное лицо; это единственное определение, которое для меня важно. Что до израильскости, я действительно очень израильский человек в том смысле, что эта страна вызывает у меня нежность, любовь и благодарность. Я также очень российский человек, потому что Россия тоже вызывает у меня нежность, любовь и благодарность. К Штатам или Британии у меня такого отношения нет, но я много езжу и туда, и туда, в США сейчас опубликована моя англоязычная книга, там иногда выходят мои публикации на английском и тексты в переводах. Людям, которые все это делают, я очень благодарна, к англоязычной культуре испытываю огромный интерес. А формальные определения идентичности, мне кажется, вообще не очень важны.

Ваша новая работа "Апографии" выглядит как сочетание несочетаемого: старые советские фото, сделанные на их основе псевдоиконы, в названии которых используется церковная лексика, и в качестве текста к ним — обрывки житейских разговоров в духе Льва Рубинштейна. Что это, соц-арт эпохи реставрации сталинизма?

— Эта вещь связана с историей про Бумажную церковь города Тухачевска и подпольное либеральное христианство в СССР. Она могла существовать только одновременно в советском и антисоветском контексте, а такой контекст был — это диссидентство. На моей выставке, которая откроется в Москве в сентябре, многое будет связано с этой Бумажной церковью, но, конечно, не все. Например, я там представлю серию, которая называется "Пять минут спустя".

Она о том, что происходило через пять минут после ключевых библейских событий. Иисуса позвали к больной девочке, он вошел к ней в комнату, сказал: "Девочка, встань", девочка встала, Иисус ушел, а девочка-то осталась, и люди вокруг нее остались — и как ей дальше жить? Что с ней будет? Ной взял всякой твари по паре, погрузил, отплыл, но остальные звери остались стоять на берегу, а вода прибывает. Когда я думаю об этих вещах, у меня замирает сердце; весь библейский контекст, о каких бы возвышенных или эзотерических вещах речь ни шла, это для меня всегда о людях, о частных лицах. Мне кажется, это вообще довольно протестантский подход.

Вы протестант?

— Да.

Почему?

— Я столкнулась с христианством в десять лет и оказалась стихийно верующим человеком; для меня это было и остается чудом, огромным везением. Я росла с верой, и мне было ясно, что читать и понимать Библию очень важно, что говорить о ней и обсуждать ее имеет право каждый человек, что вера — это самое главное, что с тобой может произойти, что с Богом не следует торговаться и так далее. Когда я выросла и начала много читать о христианстве, выяснилось, что все это практически Sola Fide, Sola Scriptura и многие другие постулаты протестантизма, пусть и очень наивно понятые.

Восемь лет назад вы мне говорили, что более всего вас интересует повседневная практика жизни в аду, а ад это наша с вами повсе­дневность. С тех пор что-то изменилось?

— С тех пор я написала книгу, которая называется "Устное народное творчество обитателей сектора М1". Она именно про повседневную жизнь в аду. Ее пишет человек по имени Сергей Петровский (тоже выходец из Тухачевска, отец девочки Агаты из моих детских книжек), который попал в ад и решил, что будет коллекционировать фольклор. Он не фольклорист, он по образованию программист, математик, он ничего не понимает в фольклоре и просто собирает то, что кажется ему фольклором. И в предисловии рассказывает кое-что об этой самой повседневной жизни в аду.

Я два года ночевала там, это место мне снилось — в книге даже есть схема тамошнего метро. Когда я закончила книгу, мне стало гораздо легче, меня отпустило. Но мне до сих пор кажется, что жизнь смертного очень тяжела, и поэтому сочувствие и сострадание — самые ценные эмоции. Может быть, даже более ценные, чем любовь: все-таки любовь избирательна, а сочувствие и сострадание всеобъемлющи.

• Читайте также: Выйти из эпизода. Лия Ахеджакова о том, что никогда никому не надо давать советов

Еще один вопрос в том же духе. Тогда вы говорили, что "во всем мире есть ощущение близкого п...ца". Перефразируя Гребенщикова, хочу спросить: становится ли этот п...ц ближе с каждым днем?

— Не могу сказать, что я имела в виду тогда, но вот сейчас мы оказались с Россией Путина, Америкой Трампа, терроризмом, который многие называют третьей мировой войной, и иными замечательными вещами. С другой стороны, за эти же годы мы оказались в мире, где легитимизуются гей-браки, Украина победила на Майдане, а человечество учится защищать права ребенка. Дело в оптике: спросите людей из Уганды, Самарканда, Пакистана, когда мир находился на грани п...ца, — скорее всего, их видение будет здорово расходиться с нашим; вестоцентризм, евроцентризм — опасная штука. У меня же как у частного лица есть чувство, что мы в целом не очень плохое человечество и что это человечество может со многим справиться. И с п...цом, наверное, тоже.