Тыл никогда не поймет фронта. Почему пропасть между ними будет расти и дальше

И все же пропасть увеличивается. Между нами и ими. Между ними и мной. Между всеми.

Никого ни в чем не хочу обвинить (обвинить — в последнюю очередь), ни на кого не намекаю. Это общие наблюдения. Пропасть есть. Расширяется, увеличивается, углубляется. Непонимание того, как же оно тем, кто там, вызывает ряд странных вопросов, а затем — умозаключений. Нет, это не обижает, не давит на кровавые мозоли и не зажигает в голове ветеранские флешбеки. На самом деле большинству тем, кто там — безразлично. Они охотно делятся тем, что пережили, что видели. Ножки и ручки в траншеях, смерти друзей, животный страх. Об этом можно говорить. Не все могут, конечно. Но большинство говорят. Спокойно, нередко с юмором — печальным и черным, как глаза пленного цыгана. Но раздражает — если это слово здесь уместно… скорее удивляет — другое.

— Что вы чувствовали?

Это нормальный вопрос. Ты не перенесешь свои эмоции в голову другому человеку, но сможешь описать это. Это нормально. Многим норм. Я чувствовал страх. Мне было больно. Я хотел домой. Я все время хотел спать. Этим хорошо делиться.

— Как это было?

Это нормальный вопрос. Здесь все просто. Мы пришли — увидели море мертвых тел, зачистили остатки, одного взяли в плен, двое наших потеряли конечности на пэпээмках, потом нас накрыли, думали, не выдержим, но выдержали. Подтянулся танчик — всех спас. Этим хорошо делиться.

Есть простые вопросы и простые ответы, на которые хочется отвечать. Но вот что заметил — когда из простого делают сложное — раздражает (удивляет). Когда ходят вокруг, говоря с тобой, как с дедом с деменцией, замочившему последние штаны. Или как с ребенком, потерявшим доверие к взрослым. Осторожный такой подход, скользкий, как у переговорщиков.

И здесь увеличивается пропасть. Эта осторожность — она копает глубоко и широко. И все эти круглые столы туда же. Осторожность. Мы не хотим причинить вам боль, но нам важно услышать… и вы можете не отвечать, если вам больно.

Да них…я это не больно. Свою боль я потом выплачу. Скажите конкретно: что вас интересует?

Туда же все эти околофилософские танцы. Давайте проговорим ртом эти их травматические опыты, то есть наши. То есть их. Все-таки наши, потому что мы все в одной лодке. И задумчиво склоним головы. Такое себе искупление гражданского. Анамнез душевнобольного. Давайте поговорим об этом еще и на книжной ярмарке, сидя, фактически, на проходе. Может, какое-то чудо с коктейлем в руках остановится и послушает эту еб…ную философию о разрушающих опытах, о поиске правды через кризис личности, о точках пересечения наших и ваших.

Но это не работает. Это раздражает. Сопливая левацкая литургия, осторожненькое такое выжимание нарративчиков из опыта других.

А потом там же после круглого стола встречаются двое комбатантов и говорят, не подбирая слов. Потому что им пох… на все это. Потому что видели мясо. И только они вдвоем могут говорить между собой, не думая о кровавых мозолях друг друга. А другие не могут. Вот и пропасть. И она становится глубже. И расширяется. Но никто не виноват. Так есть.

И круглые столы нужны, потому что там говорят ртами. И вопросы надо задавать, потому что если не спрашивать — не расскажут. И просто говорить, чтобы понять. Но не поймут. Ни ваши наших, ни наши ваших. Пропасть увеличивается. И так будет.

А тем, кто вернется, будет трудно, но будет легче всего. Потому что они никому ничего не должны, им пох… и они в привилегированном положении тех, кто там был. И это тоже социальный вызов, пропасть и печаль. И всем нам, тем, кто дотянет до мира, придется с этим жить. И решения этой проблемы нет. И не будет.

А может, и будет. Когда-нибудь.

Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции. Ответственность за опубликованные данные в рубрике "Мнения" несет автор.

Источник

Важно

Украинцы в тылу и на фронте. Почему не стоит упрощать врагу задачу разделением общества