Жил такой парень. 200 причин помнить Леонида Куравлева

Всякий великий артист есть прежде всего воплощенный архетип. Магия архетипа сильна в нем настолько, что осеняет собой любую роль, делая ее особенной. На роль накладывается не только отпечаток личности актера, но и отпечаток его сверхличности, — того, что находится вне поведения, правил, сознания, исторических реалий. Того, что принято называть божественным даром.

Лицедеев очевидно блистательных и неповторимых за всю историю кино насчитываем не так и много. Каждый из оставил свой месседж и свой след.

Бастер Китон — тонкая грусть одинокой экзистенциальной единицы в эпоху толп, бетона и металла. Марлон Брандо — стоическое отчаяние эстета в мире принципиально антиэстетическом. Луи де Фюнес — бешеная воля к порядку в мире хаоса, парадоксально рождающая новый и новый хаос. Рутгер Хауэр — нордический гигант с полуулыбкой, шествующий даже не перпендикулярно, но мимо суеты жизни.

И так далее, и тому подобное, — число воистину священных чудовищ, на самом деле, не так и велико.

Покойный Леонид Куравлев был из этого почетного числа ходячих архетипов. Автохтонный, оригинальный, не поддающийся ни клонированию, ни воспроизводству. Сейчас на волне, поднявшейся после его смерти, мусолятся и полощутся самые разные сплетни и подробности: как и где умирал артист, какие у него были отношения с родственниками, какие накопления он после себя оставил. Даже унитаз в палате сфотографировать ухитрились и тиражируют по желтым сайтам.

Это все не то. Это личное. Негодны лезущие в него руками и языками, сторонними и нечистыми. Актер же такого уровня, повторюсь, транслирует сверхличное. Он — проводник, носитель и вещатель некоего архетипа, и к этой функции его повседневная жизнь имеет отношение весьма опосредованное.

То же относится к каким-то заявлениям по политическим вопросам, пресловутой общественной позиции, проявлять которую требуют политруки нашего времени даже от старика затворника. Снова человеческое, слишком человеческое. А в случае Куравлева надо разгадывать архетипическое. Каким было послание, которое он нес, какой типаж и какой первообраз стоял за ним? Вот какую загадку надо было бы попробовать решить.

Прозвище "Афоня", разумеется, приклеилось к Леониду неспроста. Налицо было идеальное попадание в роль. Он и не попадал в роль идеально. Оберштурмбанфюрер СС Айсман в исполнении Куравлева с его открытой сермяжной статью и голосом пастушка Средней полосы, был настолько невозможен и неуместен, что не диссонировал, а умилял.

Там, впрочем, в "Семнадцати мгновениях весны", куча славянских фейсов, да еще и с кудрями восьмидесятых, по моде. Удивительное в этом смысле кино. Черноземный Масоха, славный уроженец садка вишнэвого, в роли Шольца, адьютанта Мюллера, делает изящнейший оммаж Лесли Нильсену, а кот Матроскин в роли Шелленберга мурлычет все так же вкрадчиво.

Леонид же Вячеславович исполняет свою роль все так же спокойно и прилежно, ничуть не рисуясь, что он, видите ли, эсэсовец в зловеще красивой черной форме. А ведь многих его коллег по цеху, истосковавшихся по экзотике, так и распирало от гордости, когда приходилось играть демонических фашистов и капиталистов. Куравлеву же самым очевидным образом что Айсман, что Шура Балаганов. Последнего, кстати, наверняка именно таким видели Ильф и Петров.

Киноманы помнят, конечно, Айсмана и фон Борка, но в основном Куравлеву доставались роли свойских простых парней. "Живет такой парень" — так, между прочим, и назывался фильм, с которого по-настоящему началось его восхождение. Среднего роста, курносый, с сипловатым, чуть гайморитным голосом, парень будто вышел только что после смены с завода или из-за баранки грузовика или комбайна.

Открытое и, действительно, доброе лицо человека из народа, с неуловимыми чертами — на афишах почти всегда рисовали его непохоже. То ли соль земли, то ли, как выражался Никита Сергеевич, его величество рабочий класс.

Трудягу он играл или ворюгу, простака или хитрована — прекрасная незамутненность дышала сквозь него, хтоническая и небесная одновременно.

Чуждый изощрений и изломанности человек, проживающий трагедию отрываот простоты понятного деревенского уклада с первозданным, неожиданно упрямым достоинством. Вот кто был его герой. Куравлев неспроста был так близок с Шукшиным, это во многом шукшинская тема.

Оттого и непременный при упоминании Куравлева Афоня. Одна модная газета на днях так и озаглавила некролог: "Ушел Афоня". Заголовок, разумеется, идиотский и бестактный. Сам Леонид Вячеславович говорил, что терпеть не может кретинов, которые вопят ему вслед это самое культовое имя, предлагают выпить пивасика и закусить воблой. Хотя, конечно, ипостась Афанасия Борщева действительно представляет собой его magnum opus.

Во многом благодаря Куравлеву "Афоня" стал фильмом на высочайшем градусе экзистенциализма. Поданная в комедийном ключе, история сантехника Борщева имеет в своей основе трагедию опустошающей адаптации крестьянского человека, сына полей, к городскому асфальтовому миру.

Потрясающий эпизод фильма, один из многих других шедевральных: подгулявший Афанасий в ресторане исполняет свой одинокий танец. Звучит невообразимая полупохоронная музыка, оркестр нарочито вялый и снулый,усатая бабушка исполняет частушку, делая это словно бы из царства Аида. Афанасий вышагивает неторопливо, с достоинством, — с каждым шагом, впрочем, увеличивая размашистость и отчаянность своих танцевальных па.

Физиономия его при этом, всегда нарочито простецкая, выражает вдруг невозможные упрямство,отрешенность и обреченность — все вместе. Кленовый лист, сорвавшийся с ветки, человек оторванный, потерянный, но не сдавшийся просто по факту того, что остается живым — его показывает Леонид, ни капли не переигрывая, одним-двумя штрихами. Гениальная достоверность, на которую способен только гениальный артист.

Французский кинокритик Жак Лурселль назвал "Афоню" гимном всем маргиналам. Я бы понимал в данном случае маргиналов в самом широком смысле — как тех, кто остался душою на обочине, даже если физически пребывает в колее.

Характерно, что Жак был в восторге от этого фильма, — при том, что многие показанные там реалии вряд ли могли быть понятны человеку по другую сторону железного занавеса. Они даже новому поколению постсоветских земель не очень понятны.

К слову, о французах. Если покопаться в зарубежных актерах кино, то наиболее близким Куравлеву по духу представляется Бурвиль. Он играл похожую трагедию — трагедию отрыва, трагедию потери святой простоты.

География, истории и реалии — все это не главное. И исчезновение куравлевского типажа, а за ним и самого мастера, вовсе не означает исчезновение архетипа. Типаж воплощает архетип здесь и теперь; но архетип-то вечен.

"Кто умножает познание, умножает скорбь", сказано в книге Экклезиаста; архетип, столь безупречно показанный нам Леонидом Куравлевым, — человек, необратимо идущий от первозданного, младенческого океанического блаженства к несправедливости, сложности и запутанности холодного взрослого мира. Исторически, географически, социологически отдаляющийся от заветной начальной точки детства.

Это — вечная трагедия, и она навсегда останется с человечеством. Останется и усопший артист Куравлев, Царствие ему Небесное. И продолжит восторгать.