Боги, наверное, опять сошли с ума. Как Нобелевский комитет расширяет горизонты

Обидно, безусловно, — в который раз — за Кундеру, ему уже восемьдесят семь, за Хандке, Барнса, Стоппарда, Пинчона, Рансмайра и Сашу Соколова. Кому-то — за Филипа Рота, Маргарет Этвуд, Рушди или даже за Евтушенко. Но нет смысла роптать. Если Нобелевская премия самая денежная и знаменитая, это еще не значит, что она наше все и должна как-то учитывать и отражать предпочтения специалистов и читателей хорошей литературы вообще. Более того, список Нобелевских лауреатов и список великих писателей века — два разных списка, решение Шведской академии не формирует канон. Хорошо, если на треть они совпадают. На Олимпе истории литературы — Джойс, Кафка, Пруст, Чехов и Толстой, Марк Твен и Рильке; и даже у подножия не разглядеть многих из тех, которым дали Нобелевскую премию вместо них.

Мы требуем от Шведской академии как минимум объективности, но мы не правы.Их решение — частное мнение нескольких человек, и именно так к этому нужно относиться. А то, что Нобель завещал премию тому, "кто в течение предыдущего года принес наибольшую пользу человечеству", — забудьте, мало ли что говорится в его устаревшем завещании.В том числе о том, что по литературе нужно давать "тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистического направления": Нобель умер, идеализм умер, не эксгумировать же покойников. (Но к слову, всю первую половину XX века и честно старались давать за идеализм, последний, у кого в формулировке присуждения звучит это слово, — Бертран Рассел: "за разнообразные и наполненные глубоким смыслом произведения, в которых отстаиваются гуманистические идеалы и свобода мысли", — получивший ее в 1950-м.)

Итак, решение Шведской академии не отражает текущий литературный процесс, не подводит итоги, не отслеживает тенденции и не программирует будущее литературы, не задает тон ее развитию. Так что же?

О, это занимательная игра — гадать на кофейной гуще, чем каждый раз руководствуется Шведская академия, принимая решение — похлеще теории заговора. Хотя никакого заговора тут нет. Просто восемнадцать человек листают, просматривают книги тех, кого Нобелевский комитет по литературе предложил им в качестве кандидатов, — ну или так, держат в руках, изучают обложку, — а затем пытаются договориться между собой, голосуют. Причем зная, что особого спроса с них не будет, никто не заставит отвечать, пояснять, доказывать: полный перечень номинантов и стенограмму заседания обнародуют через пятьдесят лет, когда они все уже давно будут мертвы, небожители. Закрытый клуб.

Однако что-то, сложив два и два, все же объяснить себе можно — насколько это на самом деле соответствует действительности, понятно, под вопросом, гадаем же на кофейной гуще. Но и гипотезы бывают штукой интересной и полезной — приближающей к истине.

Прежде всего — сама формулировка присуждения, не то чтобы раскрывающая все тайны, но чуть-чуть, может, и проговаривающаяся насчет какой-нибудь из них. И если сопоставить формулировки последних лет, то хоть что-то да выясним, обнаружим.

Дилану присудили "за создание новых поэтических выражений в великой американской песенной традиции" (некоторая дендистская небрежность, высокое косноязычие стиля не в счет, так принято у шведских академиков с самого начала, с Сюлли-Прюдома в 1901 году: "за выдающиеся литературные добродетели, особенно же за высокий идеализм, художественное совершенство, а также за необыкновенное объединение душевности и таланта", — и это, должно быть, очередное свидетельство, что небожители парят над всем, и над литературой). Ключевое слово здесь, конечно, "песенной". Впервые в истории Нобелевской премии ее присудили певцу — да, за тексты песен, если хотите, стихи — но певцу. До этого — только академическим поэтам, в смысле — "бумажным", не вокалистам.

И вот аналогичные поиски жанра, нового, смежного, небывалого в той системе, в которой Шведская академия мыслит литературу, характерны для ее, академии, решений всех последних лет. В прошлом году —документалистке, даже журналистке Светлане Алексиевич; в 2013-м —Элис Манро, "мастеру современного короткого рассказа" (а за рассказы Нобелевскую до тех пор не давали, только за более крупный жанр; поэтому и Борхес не получил — ну, поэтому тоже, и за Пиночета); в 2012-м — Мо Яню, с формулировкой—"который объединяет народные сказки с современностью". 2014-й вроде как исключение: Модиано— романист. Может, и исключение, но романы Модиано автобиографичны и, как правило, зациклены на теме Второй мировой, оккупации Франции, в формулировке присуждения — "за искусство памяти", значит — за воспоминания.

"Новый век — новые жанры" — такова, если мы правильно разгадали, примерно логика Шведской академии. Перезапуск представлений о своде литературных жанров и канонов. И это можно только приветствовать: новаторы, экспериментируют. Вот разве что… кто будет следующим после журналистки и вокалиста? Может быть, сценарист? Художник граффити? Кто-то из массовой литературы — для разнообразия?

Не, все-таки будем оптимистами. Хочется верить, что Шведская академия расширит нам горизонты, раскроет глаза на сущность искусства слова. Но будем и реалистами (не идеалистами): подобный перезапуск, поиск жанра далеко не первый в истории Нобелевской премии, время от времени с ней случается такое, ишведские академики ни с того ни с сего награждают историка (Моммзен, в самом начале, 1902-й), философа (Эйкен, 1908-й; Бергсон, 1927-й; тот же Рассел) или вообще политика "за ораторское искусство" (Черчилль, 1953-й), — что теперь, через сто или пятьдесят лет, смотрится никаким не расширением жанров, а в лучшем случае забавным кунштюком, в худшем — кукареку. На фоне Ибсена, Музиля, Целана, Ахматовой, Набокова, Кортасара, Сэлинджера, Фриша, Дюрренматта, Фаулза и многих других, кто по-настоящему важен для литературы и остался без премии.