Донбасс и абрикосы. Любовь Якимчук об украинском Луганске и фагоцитах в "серой зоне"

Любовь Якимчук родилась в 1985 году в Первомайске Луганской области. Окончила факультет украинской филологии Луганского национального университета имени Тараса Шевченко и магистратуру по компаративистике в Киево-Могилянской академии. В 2003‒2008 годах входила в луганскую литературную группировку "СТАН". Автор нескольких поэтических сборников, в том числе "Абрикоси Донбасу" (Львов, 2015; литпремия американского фонда Ковалевых), пьес, колумнистка газет "День", "Українська правда", "Культура і життя", одна из сценаристов полнометражного документального фильма "Будинок "Слово", в ноябре 2017 года вышедшего во всеукраинский кинопрокат.

"Абрикосы Донбасса" — звучное словосочетание и концепт, формула, заключенная в эпиграфе "Там, де не ростуть абрикоси, починається Росія". Вы были первой, кто ее придумал, или это, так сказать, вседонбасское?

— "Абрикосы Донбасса" — это название моей поэмы о шахтерах и работницах углеперерабатывающих фабрик, которая была написана летом-осенью 2012 года и тогда же опубликована.

Чтобы сказать, что тема абрикосов вседонбасская, наверное, нужно сделать культурологические и социологические исследования, а таких исследований я не знаю. Тем не менее есть факт, который трудно игнорировать, если ты живешь в степной части Донбасса. Это подмечали еще в ХІХ столетии путешественники из Петербурга на Екатеринославщину, к которой тогда относились эти земли. В путевых заметках они писали о большом количестве абрикосовых деревьев, которые встречали по всей губернии. С тех пор климат существенно не изменился, абрикосам комфортно произрастать на этой территории и теперь. В моем детстве из них делали все, что только можно придумать. Это и абрикосовые джемы, и абрикосовый зефир, сушили сушку и, конечно же, гнали абрикосовый самогон. Кроме того, абрикосами торговали: в ведрах выносили на московский поезд и продавали их проводницам. В середине 90-х годов продавали по 10‒20 гривен за ведро, на те деньги это 2‒4 доллара. Еще в детстве мне было совершенно очевидно, что там, в Москве и околицах, абрикосы не растут, а если и растут, то не родят. К нам приезжали далекие родственники из России и всегда везли от нас абрикосы и абрикосовое варенье. Кто ни ехал на восток, всегда брали абрикосы. То есть эта фраза о том, что где не растут абрикосы, начинается Россия, происходит из моего детства. Тогда этого никто не формулировал, но это было очевидно. И когда появилась необходимость обозначить восточную границу Украины, я это сформулировала таким образом — чтобы звучало хорошо и с точки зрения геополитики, и с точки зрения биогеографии, то есть работало на художественный текст.

Вы переехали в Киев раньше, а ваши родители и бабушка из захваченного Первомайска на Полтавщину — в феврале 2015-го. Их переезд был связан с тем, что вы известная украинская писательница, им угрожала опасность?

— Моим близким угрожала опасность не потому, что я украинская писательница, а потому, что над их домом постоянно летали снаряды. Первомайск находится западнее Луганска, поэтому там было горячо, даже когда в Луганске все успокаивалось. Летом 2014 года бывали такие дни, что я по несколько суток не могла дозвониться родителям, поскольку были выведены из стоя вышки мобильной связи. Я завела правило звонить им не чаще, чем три раза в день, чтобы мое существование не превратилось в истерику. Когда связь появилась, я узнала, что мама и сестра прятались в погребе: они постелили одеяла в закрома (так у нас называют ниши для картофеля) и ночевали там. Папа не прятался, и когда я дозвонилась к нему, он сидел на колонке во дворе и курил. Он тогда сказал мне: "Слышишь этот звук? Опять полетело". Я понимала, что это прямо над их двором, прямо над его головой. Я тогда еще этот дом и двор называла своим, кстати. Сейчас я уже привыкла не называть это домом вообще, потому что никто из нас там уже не живет.

И это чудо, что ни один из снарядов не попал в их дом, пока они были там. Но когда они выехали, за пару месяцев в дом моей бабушки таки прилетел один и превратил его в руины. И если бы в этот момент она была внутри, наверное, не выжила бы. Были, конечно, и другие причины, по которым моих родителей могли преследовать. Например, то, что мой папа, который в предыдущие годы перед каждыми выборами ставил кабинки для голосования в нашей школе, но не пошел их ставить для проведения липового референдума о "самоопределении ЛНР". Также папа частенько отпускал острое словцо относительно тех чеченцев и прочих иностранцев, которые пришли на наши земли воевать. Кто-то мог донести. Так что не только моя деятельность как украинской писательницы могла быть причиной бедствий моих родителей в оккупированном русскими городе.

Я, конечно, побаивалась, что мои близкие пострадают из-за меня. Теперь считаю, что преувеличивала свою значимость для боевиков и бандитов, которые зверствуют в Первомайске. Мой папа занимался семейной цензурой и говорил, чтобы я ничего о них не писала, не говорила, ничего такого, что могут в оккупации посчитать предательством. Во всех своих интервью и колонках я избегала оценок и рассказывала лишь факты. Единственное, что я говорила — что это оккупация. Даже это уже могло навредить, но не навредило. Свободно говорила только за границей. Я думала, что вероятность перевода моего интервью со, скажем, шведского языка на украинский или русский очень невелика, и что языковой барьер спасет моих родителей от моих слов. Но, как оказалось, Первомайск и близлежащие поселки — то место, где ты скорее погибнешь от артобстрела, чем от идеологических разборок боевиков с населением. Мне кажется, в Луганске наоборот, хотя на самом деле велика и та, и другая вероятность. А вот первомайские группировки не того интеллектуального уровня, чтобы отслеживать слова и мстить за них, как мне кажется.

А вообще, насколько Первомайск и Луганск до войны были украинскими?

— Вы спрашиваете, насколько были украинскими, в чем подразумевается, что могли быть еще какими-нибудь. Советскими, русскими, чеченскими — какими? То есть вы хотите спросить, чья идеология там доминировала? С идеологическим вопросом в Луганске и Первомайске, конечно, работали российские спецслужбы, но от этого города российскими не стали. Объясню почему.

Как вы знаете, именно с донбасских забастовок началась украинская независимость. Мой папа — шахтер, и он один из тех, кто считает себя соавтором этой независимости. После 1991-го был большой подъем патриотизма на Донбассе, и все радовались, что теперь Украина — это Украина, а не УССР. Но вскоре начались экономические проблемы. Задолженность шахтерам в те времена была полугодовой и больше. Выплачивали по 2‒3 % от зарплаты. У нас сразу же появился огород — не абрикосами едиными. Мы сажали картофель, помидоры, огурцы, лук, морковь и прочие овощи. Поскольку воду давали по часам, родители набирали воду в бочки, и огород мы поливали из них вручную, а не из шланга. И можно понять, что когда стоит вопрос выживания, патриотизм оказывается на заднем плане. Тогда многие думали прежде всего о том, чем сегодня пообедать. В 2000-х ситуация значительно улучшилась, и горожане стали более расслаблены. И свое государство они хоть и критиковали, но уважали. По моему мнению, основной идеологией все-таки там оставалась украинская, хотя и работа российских спецслужб была заметной. Но даже если бы не было никакой такой работы, все равно при вторжении врага появились бы предатели украинского государства.

Вот посмотрите на любую войну, на Троянскую или Вторую мировую — коллаборационисты были всегда и всюду. Одни граждане сдали Трою, другие граждане, из Антигитлеровской коалиции, из той же Франции, сотрудничали с нацистами и делали это не только из рациональных соображений, а были эмоциональны и откровенны настолько, что даже цветы дарили военным.

Это не луганчане или дончане такие, это вид Homo sapiens такой. Вот, например, наши родственники Homo neanderthalensis как раз не были склонны к предательству, к переходу на чужую сторону. Они видели врага и бросались на него, был ли это тигр или другой вид Homo. Так и умирали, растерзанные или с проломленным черепом. Возможно, поэтому и вымерли как вид. Мне кажется, что коллаборационизм, как и ложь, является одной из адаптаций сапиенсов, благодаря чему мы до сих пор процветаем и размножаемся.

Сегодня там украинский язык под запретом?

— Насколько мне известно, украинский язык не то что не под запретом, его даже преподают в школах оккупированной части Луганской области. Другой вопрос — методические пособия, которые используют учителя. Недавно был скандал с учителем украинского языка из Перевальска, который использовал в учебном процессе методичку, выпущенную харьковским издательством "Ранок". "Генпрокуратуру ЛНР" обеспокоил не язык, а то, что в методичке речь шла о том, что Украина — наша мать, а матерей не выбирают. Также предлагалось сделать аббревиатуру из словосочетания "Організація українських націоналістів". В процесе допроса выяснилось, что учитель даже не задумывался, что нельзя в "ЛНР" писать таких диктантов и составлять подобных аббревиатур. Из этой новости, а также из многих других я вижу, что тотальной идеологической промывки мозгов в "ЛНР" не сделали. Это и понятно, так как руководители "ЛНР" не в состоянии ограничить доступ к другим информационным полям, которые отличаются от того, что производят они.

Вы входили в луганскую литгруппировку "СТАН". Теперь часть "СТАНовцев" — Сигида, Заславская — образовали "Союз писателей ЛНР" и проклинают в стихах Украину. Они всегда были антиукраински настроены или что-то в них изменилось? Что?

— Я жила в Луганске до 2008 года, пока не поступила в Киево-Могилянскую академию. Когда началась война, то есть весной 2014-го, я очень удивилась, что Елена Заславская вышла из "СТАНа" и стала приверженкой сепаратистских взглядов на будущее региона. Она была участницей Оранжевой революции на стороне "оранжевых". И даже написала об этом мини-поэму "Инстинкт свободы", довольно патриотичную. Я, например, хоть тоже в 2004 году ездила на Майдан, не писала в стихах "Боже, храни Украину", а она писала. Теперь вы понимаете мое смятение, когда я была в Луганске в апреле-мае 2014-го. Сигида меня не так удивил, он все-таки то о славянах писал, то о каких-то язычниках.

Я не знаю, почему это происходит. Может, кто-то уже объяснил, как люди могут кардинально изменить свою идеологию. Я пока только наблюдаю, я в этом этолог, а не аналитик.

А вы с кем-то из тех, кто остался, родственниками, друзьями, поддерживаете отношения?

— Родственников там не осталось. Разве что очень далекие, с которыми и связи-то никакой не было. Возраст такой, что они остались, и помочь им некому. Не было бы меня, и мои родители остались бы. Они в таком возрасте, когда человек не очень отважен, когда трудно изменить всю жизнь. Никаких отношений с людьми по ту сторону не поддерживаю, но есть знакомые, которые то там, то здесь, и я через них получаю некоторые известия.

Я знаю случаи, когда с захваченной территории переезжали сюда, потыкались-помыкались и, нигде не приткнувшись, уезжали обратно. Наверное, немало на Донбассе надеявшихся и разочарованных?

— Мои родители, когда выехали из Первомайска, через десять дней уже собирали вещи и бежали покупать билеты, чтобы вернуться. Это типичная ситуация, и многие действительно вернулись домой, хоть этот дом и похож больше на домовину. Это связано прежде всего с плохими адаптивными возможностями этих людей, и чем старше человек, тем тяжелее адаптироваться. Поэтому тем, кто принимает беженцев, следует думать о том, как их адаптировать. Я много думала и консультировалась, чтобы понять, как моих близких задержать здесь, в свободной Украине. Родителям помог огород — когда его посадишь, то нужно дождаться урожая. А бабушке я подсовывала любую мелкую ручную работу, когда она у меня жила. А еще, конечно, присутствие правнука, то есть моего сына, очень помогло. Надеявшиеся и разочарованные на Донбассе сейчас все, может быть, только за исключением тех, в чьих руках власть и ресурсы. Только разочарованы они по разным причинам.

Вы часто бываете в "серой зоне", выступаете вместе с Жаданом. Люди, живущие там, кем себя ощущают — украинцами или оккупированными Украиной? Какова жизнь рядом с войной?

— Те, кого я встречала и с кем общалась, считают себя украинцами. Возможно, мне везет на таких. Жизнь там ничем не отличается от здешней, но заметно, что рядом что-то болезненное. Вот у больного человека в крови появляются фагоциты, которые с помощью антител находят вызывающие болезнь бактерии либо вирусы и пожирают их. Так и в "серой зоне" присутствуют фагоциты, которые ведут войну с врагами. А местные к опасности привыкли: если у тебя здоровая психика, невозможно постоянно бояться.

Что за три с половиной года войны так и не сделано для них из того, что должно быть сделано?

— Я могу ответить на этот вопрос поверхностно, подробнее лучше спросить у правозащитников. Могу говорить только о тех примерах, что у меня перед глазами. Моим родителям, как и многим другим, государство не помогло выехать из оккупации: я не говорю о материальных ресурсах, так как не обеспечило даже безопасности. После выезда родители оформили адресную помощь как внутренне перемещенные лица, она небольшая, но им это помогало выживать на новом месте. Но и ее этим летом перестали выплачивать, поскольку оккупированный район Первомайска, который вывели из состава города, Золотое-5, оказался нашим. И теперь вообще непонятно, что это за территория. Тем временем, чтобы туда попасть, нужно пройти украинские блокпосты и блокпосты боевиков. Дом моей бабушки разрушен, а в доме родителей живет боевик. Почему из документов исчезают территории, я не знаю. Теперь это будет решать суд.

Ваш фильм "Будинок "Слово" — об эпохе 1920‒1930-х. Это как-то перекликается с тем, что происходит сегодня?

— К счастью, по крайней мере в нашей стране, не перекликается. Хотя, конечно же, это составные одного процесса, связанного с украинской государственностью. Поколение Украинского Возрождения, которое вскоре стало Расстрелянным, не умело и даже не слишком пробовало противостоять государству, которое скурвилось. А теперь, если государство начинает закручивать гайки, люди идут на Майдан. Да, это фильм о том, как государство контролирует твою личную жизнь, как оно лезет к тебе в постель, и о том, как твой дом становится похожим на твое государство.

• Читайте также: Война помогла научиться различать добро и зло, — Лидия Стародубцева

"Дом "Слово" — тоже звучная формула, символ, бренд Украины, при всей его трагичности. Вы много бываете за рубежом, и не только в Европе, в прошлом году у вас был трехнедельный литтур по США, — что еще представляет миру Украину, чем нам стоит гордиться?

— Я не уверена, что чем-то гордиться — это продуктивная эмоция. Гордость нас расслабляет. Конечно, читатели ждут, что я скажу о том, какие мы хорошие и что у нас много всего, чем можно гордиться. Отчасти это правда, но не вся. Например, нам стоит гордиться тем, что наши ученые работают на адронном коллайдере в Швейцарии, что они причастны к передовым открытиям в области физики. Но как мы можем гордиться, если украинская наука практически не финансируется государством, и здесь, в Украине, она стоит на месте. Можем гордиться тем, что украинский дирижер-женщина стала главным дирижером Оперы Граца в Австрии. Но как этим гордиться, если она работает не на украинскую оперу, а на австрийскую? Чтобы гордиться, нам следует создавать, а не терять. А для того, чтобы создавать, нам нужно вдохновение или раздражение. Это почти синонимы.