После начала войны c Россией моя русская половина издохла, — Владимир Яськов

В конце 2014 года более шестидесяти немецких экс-политиков и деятелей культуры опубликовали в газете Die Zeit коллективное письмо с призывом к немецкому правительству, бундестагу и СМИ осторожнее вести себя с Россией, чтобы не допустить новой мировой войны. Открытое письмо Владимира Яськова одному из них — кинорежиссеру Виму Вендерсу — в переводе было напечатано авторитетной немецкой газетой Frankfurter Allgemeine Zeitung.

Вам письмо

Как получилось, что ваше обращение к Виму Вендерсу напечатала Frankfurter Allgemeine Zeitung?

— Случайно. Его прочитала на моей страничке в соцсети наша бывшая соотечественница, с шестидесятых годов живущая в Германии; оно произвело на нее впечатление — и она спросила, можно ли его перевести на немецкий. С этим переводом я и обратился к главе Харьковской правозащитной группы Евгению Захарову, которого знаю с конца 1970-х. Он переслал его своей коллеге-правозащитнице в Германию, а та показала человеку, который сыграл основную, окончательную роль в его публикации. Я говорю об Олафе Кюле — слависте, переводчике с русского и польского языков, романисте, советнике бургомистра Берлина по связям со странами бывшего СССР. Он окончательно перевод причесал — так, чтобы тот стал, насколько я могу судить по нашей с ним переписке, более "газетно-немецким", и, по-видимому, слегка цензурировал, убрав самые острые выражения, которым не пристало появляться на страницах такой сверхреспектабельной газеты, какой является FAZ. В результате текст зазвучал более сдержанно по сравнению с оригиналом. Я смотрел — там, например, вообще исключен мой заключительный пассаж: "Господин Вендерс, примите уверения в моем совершенном к вам и вашим соавторам неуважении: вы все вместе совершили злой и глупый поступок, по сути дела надругавшись над памятью безвинно убитых русскими украинцев, от имени которых я беру на себя тяжкую ответственность сказать вам: ваше Обращение — плевок на их могилы".

Что стояло за этим письмом-обращением немцев?

— Это одиозное письмо в Die Zeit было не первым в потоке пропутинских, пророссийских обращений в ходе развязанной Кремлем пропагандистской войны. Во-первых, немцы традиционно чувствуют свою вину перед Россией (заметьте: не перед полностью оккупированными Германией в ходе Второй мировой войны и распятыми ею Белоруссией и Украиной, а именно перед Россией, лишь ничтожная часть территории которой пострадала от вторжения); во-вторых, столь же традиционно они России боятся; и в-третьих, немцы очень, очень большие конформисты, я бы даже сказал оппортунисты; ради сохранения хотя бы видимости цивилизованных отношений они готовы поступиться многим — вплоть до собственных интересов.

Немецкое общество пронизано политкорректностью до потери здравого смысла, до утраты чувства опасности. Неприемлемой считается, например, критика евреев (что после Холокоста более чем понятно), но в то же время и мусульман, и беженцев, и гомосексуалистов… а теперь и России. Увы, есть в немецком обществе социальные, этнические, конфессиональные, возрастные, политические и т. п. страты, сама принадлежность к которым наделяет тебя статусом безнаказанности, выдает индульгенцию.

К рубежу 2014‒2015 годов призывы "войти в положение" Путина и России сделались в Германии привычными и само собой разумеющимися; громкая отповедь им считалась явно неполиткорректной. А тут некий иностранец (я), с которого, как говорится, взятки гладки. При этом FAZ (самим фактом публикации моего письма косвенно солидаризовавшаяся с его пафосом) ответственности за него не несла.

Что-то изменилось со времени этого немецкого письма и вашего ответа? Вообще, каково сейчас отношение немцев к Украине и России?

— Для начала приведу один анекдотический пример. Спустя несколько месяцев после публикации моего открытого письма я обнаружил на сайте Минкульта Украины некий белый список "діячів культури, митців, художників різних країн, які сказали однозначне "ТАК" територіально цілісній, суверенній та демократичній Україні і відповіли "НІ" агресії, окупації та анексії". И как вы думаете, кого я обнаружил в этом списке под номером 25? Правильно, Вима Вендерса. Он и ныне считается нашими чиновниками от культуры "другом Украины". Может, он им и друг…

Что же касается сути вашего вопроса, ответ будет неутешителен. Успехи русской боевой пропаганды неоспоримы. Миллиарды долларов, вкладываемые Путиным не только в Russia Today, но и в кибератаки, и в так называемые "социологические" опросы граждан Запада (которые никакими опросами не являются), и в подкуп элит, и в содержание агентов влияния, и в использование втемную благонамеренных простачков, и в подогрев "бывших наших людей" по всему зарубежью — от Англии до Израиля, — и в финансирование беспорядков среди беженцев в Германии, и в организацию терактов. Я уж не говорю о вмешательстве в выборы: в США, Франции, Германии. Со временем все больше проясняется роль России и в Брексите.

На Германию навалились проблемы, сильно отодвинувшие русско-украинскую войну из фокуса общественного внимания. Проблема греческого дефолта 2015 года, оплачивать который приходится немцам; сопровождавшееся шокирующими беспорядками цунами беженцев 2015‒2016 годов; нынешний политический кризис в Германии — все это намного чувствительнее для немцев, чем наша беда. Своя рубашка ближе к телу.

Есть еще один момент: сильная идиосинкразия немцев к США. Оплачиваемое КГБ "международное движение за мир" было потому так сильно в ФРГ в 1970-е, что опиралось не только на советские деньги, но и на эту неприязнь. Немцы помнят не то, что после страшного поражения во Второй мировой войне были вытащены американцами из бездны с помощью плана Маршалла, а то, что американские базы размещались в Германии десятки лет.

И, так уж устроено обывательское рацио, немцы воспринимали американский противоракетный зонтик над своей страной так, как невежда воспринимает громоотвод: по его мнению, он опасен, ибо притягивает молнии. Америку немцы не любят за то, что она им "указывает". И раз уж США, осознав наконец исходящую от России опасность, начинают все-таки раскачиваться и "принимать меры", то именно это и вызывает ропот, умело инспирируемый и раздуваемый Кремлем. Несколько утрируя, это можно сформулировать так: если американцы против России, то мы, немцы, — за!

Украинцы должны принять как горькую, но и воодушевляющую истину: никто не даст нам избавленья… дальше по тексту. Мы окажемся достойны своей свободы, если отстоим ее сами.

Антисоветчики в вакууме

Поделитесь своими воспоминаниями о правозащитном движении 1980-х.

— Судя по тем нескольким диссидентам, кого я знал лично или с кем хотя бы время от времени общался, — Евгению Анцупову, Владимиру Гершуни, Светлане Кириченко, Юрию Васильевичу Бадзьо, Сергею Белову, Генриху Алтуняну, Анатолию Корягину, Альгису Андрейке и др., — все они были в той или иной степени нонконформистами, если не социопатами. Этим они меня и привлекали: я сам едва ли не с подросткового возраста лютой ненавистью ненавидел царившее в СССР надругательство над человеком, а особенно принуждение изнасилованных подданных к беспрекословной покорности и прославлению насильников.

Что до места и роли правозащитников в советском обществе, — оно было исчезающе мало. Даже странно, что всесильный КГБ так их боялся (а ведь боялся!). По моим личным воспоминаниям: антисоветчики существовали в вакууме. Советские люди в массе своей в свободе не нуждались: к семидесятым годам они превратились в "советский народ" (большинство их детей и внуков остаются такими и сейчас). Кроме того, диссиденты вовсе не стремились сломать жизнь своим близким, по возможности оберегая их от "излишнего знания".

Вот почему их деятельность была обращена не к советскому населению, а к общественному мнению Запада, с которым брежневскому политбюро считаться приходилось. Не организация забастовок и демонстраций в Харькове или Перми, а разоблачение чудовищной сути коммунизма в глазах европейских и американских политиков, интеллектуалов, общественных деятелей.

И в этом отношении, полагаю, было сделано очень много. Советские диссиденты сорвали розовые очки по крайней мере с части близоруких глаз.

Вы попадали в поле зрения КГБ?

— Ну еще бы. В феврале 1978 года: стоило мне только съездить в Москву и отвезти (для передачи на Запад через Петра Якира) рукописи моего друга, харьковского историка Евгения Анцупова. Невидимый колпак, который меня накрыл, просуществовал более тринадцати лет — до распада СССР. Кое-что мне известно. По крайней мере нескольких из моих сокурсников в Харькове и в других городах (куда они разъехались по распределениям по окончании университета) вызывали в местные управления КГБ и расспрашивали обо мне. Одну четырехчасовую "беседу" (которая все время пыталась превратиться в допрос) на Совнаркомовской (ныне — ул. Жен мироносиц: в советское время на ней располагалось УКГБ СССР по Харьковской области. — Фокус) имел "удовольствие" испытать и я.

Уже при Горбачеве, в раннюю перестройку, в декабре 1985-го меня "тормознули" в харьковском аэропорту (я вез в Ленинград безобидный "самиздат": Набокова, Бродского, Платонова), обыскали, сняли с рейса. О том, что я собираюсь в Питер, никто чужой не знал, а уж о том, что я повезу с собой, — тем более. Это доказывает, что КГБ работал тщательно… и что эта тщательность была бессмысленна: рушилась их цивилизация, а они занимались каким-то мелким полицейским грумингом.

В последний раз летом 1991-го, перед самым распадом СССР, у меня на работе сотрудник КГБ Валерий Евдокимов расспрашивал моих коллег обо мне, объясняя свой интерес тем, что "Яськов является одним из руководителей подпольной националистической террористической группы" (Sic!).

…Вспоминаю предперестроечные годы. Что я такого делал? Да ничего. Ну, дружил с семьей Евгения Анцупова, в 1981 году получившего шесть лет лагерей плюс пять лет ссылки по страшной 62-й статье УК УССР — "Антисоветская агитация и пропаганда с целью ослабления и подрыва существующего строя", раздел "Особо тяжкие государственные преступления". Ну, написал как-то, году в 83-м, ему огромное письмо в колонию (письмо до Евгения Михайловича, разумеется, не дошло). Ну, с удовольствием общался с семьей другого находившегося в заключении правозащитника — киевлянина Бадзьо…

Украинское диссидентство отличалось от общесоюзного?

— Из тех диссидентов, с которыми я общался, собственно "украинским правозащитником" был (и остается) один — человек много перенесший, очень мною уважаемый, в своих убеждениях непреклонный. Помню давний (году в 88-м или 89-м) разговор с ним. Тогда, еще до развала Советского Союза, он сказал мне что-то вроде: по мне, Украина пусть будет хоть под коммунистами, лишь бы не под русскими. По-моему, это краеугольный камень всего украинского правозащитного движения. Все оно выросло из движения национально-освободительного, и сердцевина его такой и оставалась.

Что же касается правозащитников русских, то у них не было той объединительной идеи, которая присуща борцам за свободу Украины, Прибалтики, Закавказья… Если у крымских татар была одна всепоглощающая мечта: вернуться на родину, то русских антисоветчиков раздирали противоречия. Одни боролись против государственного атеистического язычества — за "религиозное возрождение". Другие, тоже вроде бы верующие, за катакомбную (или зарубежную) церковь против созданной в СССР в 1943 году кагэбэшной.

Были сторонники (в том числе и тайные члены) НТС (Народно-Трудового Союза) — с ними собачились проповедники "правильного коммунизма" (типа Роя Медведева). Отказники добивались права на репатриацию в Израиль. Черносотенцы носились с идеей "жидовского засилья". "Деревенщики" на грани или за гранью дозволенного молились на деревню и проклинали город. Националисты на дух не переносили сторонников "теории конвергенции" академика Сахарова и "либералов-западников" с их Московской Хельсинкской группой (которых чуть ли не единственных можно назвать собственно правозащитниками).

И всех их было ничтожно мало, и о них слыхом не слыхивали в народе. Зачем далеко ходить? Когда моего отца (мелкого советского чиновника) году в 80-м или 81-м вызвали в Винницкое управление КГБ и просветили, что его сын в далеком Харькове — "диссидент", то он не только смертельно испугался — он впервые услышал это слово.

Кто такой диссидент сегодня?

— На мой взгляд, ныне всякий думающий человек — диссидент. Разномыслие (а стало быть — и инакомыслие) в Украине впечатляющее, чтобы не сказать вопиющее. С другой стороны, можно сказать, что диссидентов в Украине нет вовсе. И впрямь: какое может быть инакомыслие при отсутствии господствующей идеологии? Живой пример: в США нет религиозных диссидентов по той простой причине, что там существуют сотни (если не тысячи) церквей и всякий волен основать собственную. Точно то же наблюдается и у нас на политическом поле. Понятие диссидентства неотделимо от специальных статей УК. По сравнению с СССР мы живем не в другой стране, а на другой планете. Ничего, то есть буквально ничего не навязывается нам под страхом уголовного преследования. А свобода (которую мы все еще не освоили) практически безгранична. Хочешь безнаказанно оскорблять действующего президента? Пожалуйста. Желаешь эмигрировать? Ради бога. Говорить и писать (как вот я сейчас) что угодно? Никто не против.

Вызывая образ Чичибабина

Вы входили в круг поэта Бориса Чичибабина, еще в 50–60-е он выступал в защиту крымских татар. Он рассказывал, почему это было для него настолько важно?

— Одним из главных человеческих качеств Чичибабина была жажда справедливости и ненависть к ее поруганию, особенно к насилию. Специальной "национальной" составляющей тут не было. Просто "татарский случай" был особенно чудовищный: "Но чтоб целую нацию — это ж надо додуматься!" Так, как коммунисты преследовали "малые народы", они не преследовали больше никого. Даже крестьянство, даже верующие, даже украинцы не подпали под полное, стопроцентное искоренение. Этому подверглись только крымские татары, немцы Поволжья, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши и т. д. Крым Чичибабин любил, не раз бывал там, воспевал его, поэтому он не мог не написать: "Как непристойно Крыму без татар!" или "И на земле татарской — ни одного татарина". Это не просто строки — это мироощущение, мировоззрение. А вспомните его "Псалмы Армении"! Геноцид армян болел ему так же, как самим армянам. И т. д.

"Крымские прогулки", по-моему, знали все просвещенные крымские татары еще до перестройки. Это стихотворение Чичибабина значило для них то же, что… даже не знаю, с чем сравнить… что для поляков выступление Герцена в их защиту — в те времена, когда буквально всех русских, самых разных взглядов, объединяла если не ненависть, то презрение к "полячишкам", в самом "лучшем" случае — непонимание ("чего им не хватает?") и возмущение их "неблагодарностью".

Чичибабин остро ощущал свою русско-украинскость. Как думаете, какова была бы его реакция на русско-украинскую войну?

— Ну, русско-украинскостью я чичибабинскую самоидентификацию не назвал бы. Он очень любил родину — ее природу, ее язык, ее народ. Но он был русским, не украинским поэтом. В конце концов, он не был двуязычен. При всей любви Чичибабина к украинскому языку он воспринимал его "извне", потому что не знал его, как, например, даже я (мой Muttersprache (родной язык, нем. — Фокус) — украинский; до школы я русского языка не знал). Поэтому и сам говорил, что не берется оценивать украинские стихотворения: благодаря все-таки отчасти экзотическому (для него) звучанию они ему нравились все!

Что касается того, как он отреагировал бы, доживи до 2014-го года, на нападение России на Украину, с уверенностью судить не берусь. Любые спекуляции на эту тему были бы слишком гипотетическими. Чтобы строить хоть сколько-нибудь обоснованные предположения, следует обозначить реперные точки, на которых строилось мировоззрение Чичибабина. Вот они.

Я уже сказал: Чичибабин яростно ненавидел несправедливость, неравенство, угнетение. Этим определяется его очень сложное отношение к советской власти: в диапазоне от ненависти к притеснителям народа, в том числе и к советским чиновникам ("Я никому из вас не враг — и не начальник") — до неизжитой приверженности к эгалитаристской демагогии коммунизма ("я красным был и, быть не престав, / каким я был, таким я и останусь"). Ну вот как это увязать воедино?

Далее: Чичибабин был против распада СССР, написав величественнейший некролог его памяти — "Плач по утраченной родине", великое в своем роде стихотворение. Вложенный в него градус страдания таков, что я, всеми фибрами своей души убежденный сторонник разрушения СССР (а сегодня уже и России), как в 1992 году, так и сегодня не могу спокойно, без некоего "гибельного восторга" воспринимать этот надгробный плач: такова сила его суггестии.

Я все-таки хорошо знал Чичибабина: в последние семь лет его жизни мы общались хотя и не регулярно (то чаще, то реже), но много и откровенно. Если не считать старших и давних его друзей, я, пожалуй, был единственным таким близким младшим его товарищем (считаю — другом). Добавлю: я Бориса Алексеевича любил лично, по-человечески; не только его стихи, а именно как личность, искореженную советской действительностью, но не уступившую ей — себя.

И вот если я, помимо сказанного выше, привлеку свое воображение, закрою глаза и вызову образ Чичибабина, я почувствую, как его сердце обливается кровью и при виде прямой трансляции штурма "Беркутом" киевского Майдана в страшные февральские дни 2014-го, и при сообщениях русского "Первого канала" о "бомбежках украинской авиацией мирных кварталов Донецка". Вот такая диалектика…

Владимир Яськов с Борисом Чичибабиным (2 мая 1992 года)

Новая украинская идентичность

А сами вы, двуязычный литератор, как ощущаете свою русско-украинскость?

— Я считаю, что русско-украинскость (так же, как, к примеру, англо-ирландскость) — это условное обозначение того, чего в полноценном, полнокровном виде никто никогда не встречал. Чуть ли не симулякр. Даже двуязычие — вещь более реальная, потому что можно себе представить человека, одинаково владеющего двумя языками. Но вот человека, чувствующего себя наполовину (не на две трети, не на четверть, а ровно наполовину) русским, а наполовину украинцем, — я не могу представить. И никто не может.

До войны я не был никаким русско-украинцем или укро-русским. Я был русским человеком с украинским бэкграундом (підґрунтям) и с мощными антисоветскими (то есть в основе своей советскими) напластованиями. Это проявлялось не только в том, что я говорил, читал и писал преимущественно по-русски (первое мое русское стихотворение датировано 1978 годом, первое украинское — только 1985-м; Платонов вошел в мою жизнь лет на 20 раньше Стефаника, etc.), но и в чувстве сопричастности. Поясню. При том что я целиком и полностью разделяю отношение к патриотизму, как к "последнему прибежищу негодяев (patriotism is the last refuge of a scoundrel)", — я отдаю себе отчет в том, что речь здесь идет об официальной, официозной, хорошо оплачиваемой, профессиональной "любви к отечеству". Если же говорить о самоидентификации, о чувстве принадлежности к своему народу, то оно есть у всех, у меня в том числе, только проявляется по-разному.

Есть люди (и их большинство), чей патриотизм основывается на ксенофобии, то есть на страхе перед "чужаками" и, как следствие, на ненависти к ним, на ненависти вообще. Это патриотизм убийц.

Есть другой вид патриотизма; он зиждется на любви — той ее разновидности, которая наполняет ваши сердца по отношению к вашим детям (а особенно ко внукам) и родителям (а особенно — к бабушкам и дедушкам). И одним из его следствий и маркеров является стыд. Представьте себе, что ваш внук ведет себя, как последний негодяй, как гнусный мерзавец. Сильнейшее чувство позора — вот будет ваш "патриотизм".

Это чувство ("стыд и вину за свою русскость") я впервые испытал на своей шкуре в декабре 1979-го, когда по ТВ объявили о нападении на Афганистан. Я помню время и место, когда это объявление услышал, меня как будто кипятком обдало: такой это был мучительный стыд, позор, ужас. А невыносимо острым это чувство сделалось во время "усмирения" Чечни.

Но "закон обратной силы не имеет". После начала русско-украинской войны русская моя (большая) половина захлебнулась кровавым дерьмом и издохла. Будущие преступления русского народа меня уже не коснутся. А прошлые русские преступления — все, от голодомора украинцев до геноцида племен Кавказа в XIX веке — начинают по-новому оживать в моем сердце и наполняться кровью — кровью убитых русскими миллионов, виноватых лишь в том, что они хотели жить.

И — в пандан — точно так же для меня наливаются кровью украинские преступления (одни только Хмельниччина и Колиивщина чего стоят): отголосок, след их ложится теперь на меня…

Вот так из моей (анти)советской преимущественно русской идентичности вылупляется моя новая украинская идентичность. Да, я продолжаю писать и говорить большей частью по-русски, но лишь потому, что так мне проще формулировать то, что я хочу сказать максимально убедительно и если тема высказывания не касается напрямую Украины. Но и только.

Ибо теперь я по самоощущению больше не русский. То, что творит Россия в Сирии, ужасает меня, как это ужасает поляка или эстонца: это никак не соотносится со мною, с моей совестью. Вот чего добилась Россия.

России кажется: она хватается за нас, пытаясь прижать к себе. На самом же деле она направо и налево раздает жестокие удары всем, до кого еще способна дотянуться. Такова сама суть русской цивилизации: она не может существовать, не расширяясь. Основанный на ресентименте реванш — вот новая (точнее, последняя) "русская идея". Которая (из-за ее обреченности на неудачу) на глазах превращается в другую: "уходя, громко хлопнуть дверью!"

Россией и ее будущим я чем дальше, тем меньше интересуюсь. Разве что в сугубо прикладном милитарном плане: полезет / не полезет; возрастает опасность / убывает, и т. п., — а будет ли эта страна существовать и в каком виде, развалится или нет, что будет с ее народом — мне совершенно безразлично. Мое здоровье и здоровье Украины — это важно для меня; Россия — нет. И в сторону такой позиции, осознанно или нет, постепенно дрейфует большая часть украинцев.

• Читайте также: Донбасс и абрикосы. Любовь Якимчук об украинском Луганске и фагоцитах в "серой зоне"

Война "расфрендила" колоссальное количество людей, но все равно наступит же время для восстановления связей. На каких — не национальных, не идейных, не географических — онтологических основах это может произойти?

— Я пытаюсь представить, каково было тем, кто выжил в 1941‒1944 годах в оккупации, кто уцелел на фронте, каково им было в 1950-х годах смотреть на нормализацию отношений с ГДР, а в 1960-х — с ФРГ. Они знали одно: немцы — недобитые фрицы. Вот так же точно сегодняшние защитники Украины, которые не погибнут на фронте русско-украинской войны, будут через десятилетия смотреть на нормализацию отношений с Россией (или с тем, что от нее останется): как на неизбежный экономически выгодный процесс, с которым нужно смириться. А потом им на смену придут их внуки, в личном опыте которых не будет отягощающих воспоминаний, и они будут смотреть на своих русских визави, как я смотрю на своих немецких родственников: как на людей, а не как на внуков "солдат группы "Центр".