Революционер с кистью. Почему в Украине исчезли плохие художники и как люди становятся подонками

Сложно представить человека, более подходящего под описание классического художника, чем Владислав Шерешевский. Он одет в заляпанные краской штаны и футболку, похож на доброго медведя, и у него явно есть немало веселых историй, связанных с вином.

В мастерской Шерешевского много света, табличек с названиями киевских улиц и мало картин. "Все на выставках", — говорит он и достает свой автопортрет. Человек на портрете — с таким же добрым и немножко хитрым лицом, как и у Шерешевского в жизни, но только старше. "Думаете, приятно смотреть на свои фотографии, сделанные три, четыре, пять лет назад, и видеть, как ты постарел? Нет, неприятно. Вот я и решил пойти на опережение", — объясняет художник и улыбается. Так и в его живописи — за чем-то смешным всегда стоит что-то глубокое.

КТО ОН

Один из самых известных украинских художников. Его работы украшают коллекции многих украинских музеев, Муниципальной галереи Мюнхена, частные собрания коллекционеров из США, Израиля, Греции, Швеции, Италии, Польши, Голландии, Франции, Германии, России

ПОЧЕМУ ОН

В июне выставка Владислава Шерешевского "Наследие 13-17" проходила в Музее истории Киева

Я начал рисовать года в четыре. Но хотел быть футболистом. Стать художником меня, можно сказать, заставили. Мама отдала в студию, потом я поступил в Республиканскую художественную школу им. Тараса Шевченко. Я уже понимал, что не стану профессиональным футболистом, но думал, что получится быть спортивным журналистом или комментатором. А потом как-то через портвейн и другие напитки стал художником. Прошел школу жизни в художественной школе.

В мое время художественная школа была бунтарским местом. А сейчас это обычное учебное заведение, где никто не выходит за рамки. Я смотрел работы ребят оттуда — все очень по-школьному, не по-революционному.

В художественной школе у меня получалось рисовать людей лучше, чем у других. Но не думаю, что я уже тогда понимал, что талантлив. Мне и сейчас не хватает таланта. Еще бы чуть-чуть, но его уже неоткуда взять.

В каждом выпуске художественного института всегда есть один-два-три талантливых человека. Это постоянный процент. Казалось бы, поступают 30 гениальных людей, но гениальными художниками становятся только несколько.

Картина всегда живет отдельно от художника, и в этом ее сила. Короткая жизнь Рембрандта — это одно, а его картина "Возвращение блудного сына", которой уже почти 500 лет, — другое. За это время она прожила такую интересную жизнь, которую Рембрандт не смог бы прожить.

Когда пишешь картину, всегда понимаешь, сильная это вещь или нет. Когда сильная — повышается давление, наступает полнейшая эйфория. Это чувствуется физически и бывает редко. Раз в два-три месяца в лучшем случае, хотя рисуешь ты постоянно. Такая картина всегда получается гениальной. И даже если она не коммерческая, все равно очень быстро находит покупателя.

Не буду врать, у меня есть картины, за которые стыдно. В основном это заказные работы. Ведь заказчику не всегда объяснишь, что он не прав. Иногда думаешь: "Ладно, давай деньги и отстань". Так бывало раньше. Теперь я стал борзым и настаиваю на своем.

Со зрителями я играю в игру. Они смотрят на первый слой моих картин, и это смешно. Потом начинают рассматривать и видят то, чего сразу не заметили. Совсем другой смысл.

Люди все меньше и меньше понимают живопись. Мы не говорим сейчас про "сучмистецтво". Там не надо понимать. Оно — как очень популярная музыка. Девушки приходят на выставки, делают селфи на фоне больших полотен и уходят.

Я переживаю из-за того, что люди не понимают живопись, но сделать с этим ничего не могу. Есть, скажем, 20 человек, которые смогут оценить какие-то живописные нюансы, и меня радует, что и через 100 лет найдутся такие же 20 человек.

Самое главное в картине — это ее посыл, энергетика. Если хотите, магия. Если она есть, картина сразу притягивает. Как это получается, неизвестно. Но одной магией точно не обойдешься. Нужен еще профессио­нализм.

Картину не получится написать для себя маленького или для себя старого. Ты пишешь ее не для себя, а от себя. В живописи важно развитие, чтобы люди говорили: "Это ранний Шерешевский, это поздний Шерешевский, а это — средний".

Я всегда недоволен своей работой. Осознаю, что мог бы сделать лучше. Только в редчайших случаях, когда вижу свои картины на выставках и понимаю, что людям они нравятся, проявляется тщеславие, и я думаю: "Ну вообще-то неплохо получилось".

С покупателями все просто. Чем лучше ты рисуешь, тем легче продавать. Конечно, можно рисовать чуть более продажные картины, но тогда ты не будешь счастлив. Покупатели всегда спрашивают: "А куда это можно повесить?" Коммерческая картина — та, которая вписывается в интерьер. Красивые пейзажи, коровки, лошадки — что еще нужно человеку?

Раньше я часто рисовал детей. Писал их с фотографий 20–30-х годов. Смотрел и понимал, как потом, во взрослой жизни, им будет грустно. Так и с детьми 90-х. Никто же не знал, что они пойдут на войну и погибнут. А я, глядя на фотографию, уже это знаю.

Те качества, которые были заложены в детях, усугубляются с возрастом. Помню, до четвертого класса у меня был одноклассник, с которым мы дрались каждую перемену. Может, тогда он не был законченным подонком, но что-то подонковское в нем было. И кем, ты думаешь, он вырос? В последний раз, когда я его видел, он был комсомольским секретарем. Где-то в райкоме ходил с папочками. Не знаю, где он сейчас. Может, создал кооператив, начал делить деньги партии и теперь стал олигархом. Если так, не удивлюсь. То, что в тебе есть, со временем проявляется все больше.

Сейчас осталось очень мало плохих художников. Вернее, их все равно до фига, но стало меньше. Отсеялись художники-алкоголики. Их сейчас нет вообще, а 20–30 лет назад были сплошь и рядом. Теперь уже никто в разгар пьянки не садится в тапочках в машину и не едет в Одессу.

Художник из-под палки. Владислав Шерешевский начал профессионально заниматься живописью, когда понял, что не сможет стать футболистом

В мое время единственными соблазнами были вино и секс. А теперь прибавились бабки. Раньше ведь, что бы ты ни делал, их все равно не было. Теперь можно напрячься, и они появятся.

Художники, которые рисуют на Майдане и Андреевском, — не то чтобы плохие. Они не имеют отношения к искусству, но могут что-то делать руками. Я как-то задумался, почему художники на Андреевском так неплохо, в принципе, рисуют? А потом узнал, что у каждого из них есть по два удачных сюжета, и они пишут одно и то же десятилетиями.

Художники на Андреевском рисуют лучше, чем уличные художники в Париже. Наш ширпотреб — на уровень выше, чем у них. Наверное, потому что во Франции можно зарабатывать деньги другими способами.

Бывает так, что в 50 лет художник остается хорошим, а после 60 рисует фигню и не понимает этого. Многие художники деградируют, но вот Тициан, например, до 90 лет рисовал на самом высоком своем пике.

Я очень боюсь деградировать, но стараюсь не думать об этом. Мне кажется, чтобы этого не произошло, достаточно следить за товарищами, за мировой тенденцией. И много работать.

• Читайте также: План спасения Донецкой области: Роман Минин

У меня есть хорошие картины, которые переживут меня. Это несложно. Есть где-то 20 гениальных (не в мировом масштабе, конечно, но для меня) работ, которые должны пережить детей. Ну и мне бы еще работ пять-семь, с которыми прожили бы внуки. Дальше не берусь загадывать. Вечность — это слишком далеко.

Фото: Дмитрий Липавский