Звук со смыслом. Легендарный пианист Кенни Баррон рассказал как научился слышать "скрытые ноты"

Иногда музыка мешает заснуть, не потому, что звучит слишком громко, а потому, что струится мягкими волнами и заставляет прислушиваться. Мне было восемь, меня давно отправили спать, но я вместо этого притаилась у закрытой двери гостиной. За дверью собрались друзья родителей, кто-то из них поставил кассету — невесть откуда переписанный сборник американского инструментального джаза. Прежде чем мое присутствие обнаружили, я успела услышать всего одну композицию, но звучала она так, что в нее хотелось погрузиться, как в согретую солнцем морскую воду. Позже выяснилось, что это было одно из самых лиричных произведений пианиста и композитора Кенни Баррона — The Only One ("Единственная"), — записанное в 1990-м, именно в тот год, когда журнал People впервые назвал Баррона "королем фортепиано". Девять номинаций Grammy и собственную звезду в Зале славы американского джаза он получил гораздо позже, но уже к началу 1990-х многое из написанного им стало джазовым стандартом. Баррон выпускал по два альбома в год, преподавал в престижнейших музыкальных вузах. Знаменитости, работавшие в разных стилистических направлениях, почитали за честь возможность выйти на сцену вместе с ним. Впервые услышав Баррона в записи не лучшего качества из динамика советского магнитофона, я, конечно, и представить не могла, что двадцать девять лет спустя он приедет с концертом в Украину. Мэтр стал хедлайнером фестиваля Leopolis Jazz Fest 2019, который проходил во Львове с 26 по 30 июня. Перед концертом пианист согласился ответить на несколько вопросов специально для читателей Фокуса.

Когда-то вы заявили, что музыка должна "разговаривать" со слушателем. Можете объяснить, что это значит?

— В ней должны быть смыслы. Каждый выученный аккорд становится дополнительной краской в твоей музыкальной палитре. Однако прежде чем браться за краски, хорошо бы понять, что именно хочешь рисовать. Ритм, драйв и гармония, разумеется, тоже очень важны. Я не спорю с тем, что музыку нужно чувствовать. Однако если тебе нечего сказать слушателю, играть вообще не стоит. Возможно, вы сочтете меня наивным, но я скажу, что для настоящего джазмена деньги и слава — не главное в жизни, гораздо важнее полнота и свобода самовыражения, если, конечно, ему есть что выражать. Кстати, как преподаватель я сразу замечаю студентов, у которых есть шанс стать хорошими музыкантами, в них чувствуется какая-то внутренняя наполненность. Хороших слушателей обычно тоже легко распознать. Я начал преподавать в университете Rutgers еще до того, как там появился музыкальный факультет. Тогдашние мои студенты не собирались связывать жизнь с музыкой, и все-таки я хотел, чтобы они научились в ней разбираться, познакомились с ее историей и разнообразием стилей. В конце концов, чтобы музыка прозвучала, нужны минимум двое: один — чтобы сыграть, другой — чтобы услышать. Аудиторию тоже надо готовить, воспитывать вкус.

Легендарный саксофонист Стен Гетс, с которым вы играли в конце 1980-х — начале 1990-х, называл вас одним из лучших в мире импровизаторов. Как, по-вашему, можно научить импровизировать или это исключительно вопрос таланта?

— Научить можно, но не с нуля. Наверное, не только в музыке, но в любом творчестве свобода импровизации зависит от кругозора и техничности. К счастью, у сегодняшних молодых исполнителей в основном хорошая техника. К тому же они гораздо образованнее, чем мы были в их возрасте. Многие с детства ходили в музыкальные школы, продолжали учебу в колледжах, где джаз можно было выбрать в качестве основного предмета. Словом, с теоретической подготовкой у них все отлично, а вот практическая, как правило, хромает. Грустно признавать, но сегодня молодому джазмену зачастую негде и не с кем играть. В те годы, когда начиналась моя карьера, сносный музыкант не сидел без дела. Было множество джаз-клубов, заинтересованных в привлечении новых лиц. Они охотно звали даже тех, кто еще не успел сделать себе имя, к тому же платили за выступления. Мы учились работать с публикой, понимали, как нужно вести себя на сцене, как взаимодействовать с другими музыкантами во время концертов. У нынешней молодежи с этим дела обстоят гораздо хуже. Джаз-клубов стало гораздо меньше, малоизвестные имена мало кому интересны. У того, чья карьера стартует сейчас, уровень мотивации должен быть очень высоким, потому что изначально звать его никто никуда не будет, придется проявлять предприимчивость и изобретательность, чтобы найти работу.

К слову, об образованности. Вы пошли в колледж в 31 год, будучи уже известным музыкантом. Говорят, учиться вас отправил саксофонист Юсеф Латиф, лидер группы, в которой вы тогда играли. Каково было сесть за парту во взрослом возрасте?

— Легче, чем вам кажется. Во-первых, некоторые дисциплины в Empire State College преподавал сам Юсеф, которого я считал одним из своих наставников. Во-вторых, он отправил учиться не только меня, нас таких в его джаз-банде оказалось несколько. Мы ходили на одни и те же занятия, что, естественно, смягчало психологический дискомфорт, вызванный возвращением за парту. В-третьих — и это, пожалуй, самое важное, — я всегда хотел учиться в колледже, просто в юности у меня не было такой возможности. Там ведь была не только музыка, но и математика, английский язык и литература — словом, общеобразовательные дисциплины. А к 30 годам я уже успел почувствовать, как мешает в жизни узость кругозора.

Еще один момент: в колледже я начал изучать композицию, этот курс, кстати, тоже вел Юсеф, и тогда же стал сам писать музыку. Занятия по композиции в то время посещали всего пятеро студентов. Я, еще трое участников группы Латифа и поп-музыкант Донни Хэтэуэй. Однажды Юсеф задал написать струнный квартет, и, надо сказать, именно в струнных инструментах я ничего не смыслил. Как писать партию альта, мне тогда было вовсе непонятно. Не поверите, я искал в интернете ответ на вопрос, как использовать альтовый ключ, и в итоге нашел. Из этого случая я извлек важный урок: тот, кто хочет писать музыку, не должен ограничивать себя рамками какого-то определенного направления или набором инструментов, которые "под рукой".

Когда вы почувствовали себя композитором?

— До сих пор не чувствую. "Композитор" — слишком громкое слово. Мне оно не очень-то подходит, хотя меня часто так называют. Иногда даже спрашивают, что я могу посоветовать молодым начинающим композиторам. Я, как правило, отвечаю: чтобы писать музыку, нужно очень много ее слушать, обращать внимание на самые разные стили и направления. Тут довольно важно не зацикливаться на каких-то изначальных предпочтениях. Слушать нужно даже то, что не нравится, а еще больше писать.

Не каждый день встретишь члена Американской академии наук и искусств, преподавателя Julliard и университета Rutgers и почетного Доктора Berklee, который сам доучился только до степени бакалавра. Почему вы не продолжили свое образование?

— Не просто продолжил, я никогда его не прерывал. Оно длится лет с пяти до сегодняшнего дня. Просто мое образование не ограничивается рамками учебных заведений. У нас дома было старенькое пианино, мои родители, братья и сестры играли на нем, когда выдавалась свободная минутка. Я был самым младшим. Знаете, малышу в большой семье не так-то просто. Старшим детям не интересно с маленькими. Пианино в этом смысле очень помогало, заиграть означало как бы "войти в клуб". А еще у меня был замечательный брат Билли, о котором вы наверняка слышали, его не стало в 1989 году. Билли отличался от остальных членов семьи тем, что не просто умел играть, а стал профессиональным музыкантом, поэтому пользовался особым уважением. Его пример очень вдохновлял. Глядя на него, мне самому хотелось играть в группе, гастролировать, получать гонорары. Билли очень помог мне на старте. Он познакомил меня с Диззи Гиллеспи, первым наставником, который нашел для меня место в своем квартете. Кстати, в группе я тоже чувствовал себя малышом. Мне тогда едва исполнилось 15, а остальным участникам было больше 30, они казались мне стариками.

На самого Диззи я смотрел с благоговением не только потому, что с детства слушал его по радио и мечтал когда-нибудь встретиться лично. Оказавшись в его группе, я понял, что он обладает универсальными музыкальными знаниями. Он играл на многих инструментах, прекрасно знал их ритмы и техники. Мне он давал очень точные практические советы по игре на фортепиано, ударнику мог сказать, в какой момент и по какой тарелке нужно ударить, какая палочка для этого подойдет.

Первые уроки музыки вы получили от брата?

— Не только. Там, где мы жили, играли все, и все друг друга учили. Знаете, в 1950-х у нас, как во многих домах того времени, не было электрического холодильника. Продукты хранили в специальном ящике со льдом. Лед регулярно привозил парнишка по имени Джимми. Всякий раз, оказавшись в нашем доме, он садился за пианино и играл какой-нибудь блюз. У Джимми не было никакого музыкального образования, однако его смело можно назвать одним из моих первых учителей. По крайней мере поклонником блюза я точно стал не без его участия. Вообще повлиявших на меня музыкантов можно перечислять долго. Тот же Диззи Гиллеспи, Телониус Монк с его резкими переходами из мажора в минор и многочисленными секстами. Конечно, Арт Тейтум, хотя его я старался вообще не слушать. Арт играл так хорошо, что от этого у ребят вроде меня мог развиться комплекс неполноценности. Почти все мои учителя выросли в эпоху бибопа, конечно, отголоски этого музыкального стиля чувствовались в их творчестве, и кое-что мне даже удалось перенять. К примеру, одна из особенностей бибопа, которой я научился пользоваться, — "скрытые ноты", ухо их не различает, но они влияют на общее звучание. Так, у танцоров-чечеточников есть движения, которых мы не видим, но без них эффект был бы не тот.

Вы играли со Стеном Гетсом в его последние годы. Говорят, незадолго до смерти он нашел то самое идеальное звучание, которое искал всю жизнь. Как думаете, это правда?

— Я бы сказал, что звучание Стена всегда было идеальным. Впрочем, нельзя отрицать, что, будучи уже тяжело больным, он играл восхитительно, даже не знаю, вопреки болезни или благодаря ей. Как бы то ни было, чувствовал он себя как никогда плохо, а играл как никогда хорошо.

А сами вы свое идеальное звучание уже нашли?

— Нет, до этого еще далеко. (Смеется.) Я еще молод, мне всего 76 лет. Думаю, к этому вопросу стоит вернуться через четыре года. В 80 лет я буду знать, что ответить.