Мы — научная хунта, и с нами надо считаться, — Сергей Гончаров

В старом желтом коридоре Института физиологии им. Богомольца молодой Сергей Гончаров с модной бородой выглядит как заблудившийся пришелец. Что не мешает ему чувствовать себя в этих стенах как дома. Ему 29 лет, и он сотрудник отдела общей и молекулярной патофизиологии.

В школе Сергею нравилась биология. А больше всего он хотел заниматься медициной. "Я поступил в медицинский университет. Но почти сразу решил, что не буду врачом. Проучившись пару лет, я понял, что люди сами виноваты во всем, что происходит с их здоровьем, и спасать их не от чего. Поэтому пошел в науку", — рассказывает он с серьезным видом, так что сходу не поймешь, шутит он или нет. Похоже, все-таки шутит.

Сейчас он изучает роль аутофагии при гипертрофии сердца и сердечной недостаточности. "В таких острых состояниях, как, например, инфаркт миокарда, людей научились спасать, но все это приводит к гипертрофии, а потом и к недостаточности, когда большое растянутое сердце не может перегонять кровь. Мы исследуем, какую роль в этом процессе играет аутофагия — способность клетки те или иные органеллы заменять, переварить собственную митохондрию и синтезировать новую", — объясняет ученый.

Еще в 2015-м лаборатория, где работает Гончаров, проводила доклинические исследования на больших животных кровоостанавливающего препарата "Кровоспас", разработанного украинскими специалистами.

"Очень хотелось бы заниматься только наукой, проводить опыты, но, к сожалению, так не получается", — смеется он. Три года назад Сергей Гончаров стал одним из организаторов научно-популярного проекта "Дни науки", потому что считает, что без хорошего пиара ученым не обойтись. А в декабре вместе с коллегами вышел под Верховную Раду на митинг. Ученые протестовали против попыток непрозрачного реформирования научной отрасли.

Сергей Гончаров рассказал Фокусу о том, как он сживается с непривычной для себя публичностью, почему так важно, чтобы научный образ мышления стал общепринятым, а также о молодых ученых, которые пытаются что-то изменить.

Для обычных людей нас, ученых, не существует. Они идут по улице Богомольца и даже не знают, в чью честь она названа. И тем более не знают, что ученые делают в этом институте. Пиара науки не было, и это огромная проблема. В лучшем случае был черный пиар. Существовали только скандалы — очередной янукович стал профессором, очередной литвин стал академиком, кто-то защитил плагиат, кто-то печатает сепаратистские статьи.

Мы пытаемся изменить сознание людей. Три года назад в этих стенах мы придумали Дни науки — дни открытых дверей. Любой желающий может прийти на лекции, демонстрации опытов, пообщаться с учеными. Это повод увидеть нас, возможно, иногда странных и маргинальных, но все же обычных людей. Мне часто задают вопрос: "Опыты, которые вы показываете, кто их делает?" Отвечаю: "Это делаю я". И не знаю, как по-другому рассказывать о науке.

Я очень хочу, чтобы люди не верили всему, о чем говорят, всему, что написано на заборе, чтобы думали. Помните, как говорил доктор Хаус? "Все пациенты врут". Пока мы проигрываем борьбу за просвещение. Лженаука, эмоциональная и скандальная, легко заполняет медийное пространство и головы. Цена — два случая заболевания полиомиелитом в центре Европы. Цена — человеческие жизни.

Сомнение — главная черта научного образа мышления. Ученые сомневаются во всем, и в себе в первую очередь. Поэтому когда видите ученого, который рвет на себе рубашку и говорит, что он суперкрутой, проходите мимо. Я никогда не буду сомневаться в результатах, опубликованных кем-то в хорошем журнале, и я всю жизнь буду сомневаться в своих результатах, которые опубликовал в этом же журнале. Смешно звучит, но когда иду домой вечером, постоянно думаю: а все ли мы учли, когда ставили эксперимент, ничего ли не забыли, а вдруг что-то пошло не так и это повлияло на интерпретацию результатов.

Думаю, если бы ученые заняли все чиновничьи кабинеты, больше бы не было бумажек. Сплошное электронное правительство. А еще не было бы демократии, как воли большинства. Потому что все решения принимались бы консенсусом.

Сочетание "молодой" и "ученый" вызывает в нашем обществе когнитивный диссонанс. Потому что "молодой ученый" — это разрушение мифов. Но стереотипы есть и у нас. Когда начались первые Дни науки, мы не думали, что к ним проявят интерес. Но людей пришло несметное количество. Оказывается, они хотят знать о том, что делают ученые. Если честно, мы были удивлены.

Один мой знакомый сказал, что Академию наук нужно разогнать, потому что это не Tesla. Человек не понимает, что нельзя проснуться и придумать машину de novo. До этого были тысячи лет открытий. И даже если бы Дарвин маленьким умер от чахотки или паротита, кто-нибудь другой сделал бы то, что сделал он. Рано или поздно накапливается определенное количество знаний, которое и приводит к открытию на миллионы и миллиарды. Вопрос в том, будем ли мы к этому иметь какое-то отношение или нет, мы рассчитываем на медали в нобелевских списках или нет? Общество должно решить.

Ученые во всем мире, даже те, которые получают адекватное финансирование, выходят на публику и объясняют, чем они занимаются и почему полезны. Хотя ученые абсолютно маргинальны, и часто то, чем они занимаются, не будет понято широкой аудиторией. Свою полезность легче всего показать через практические штуки. Это легко. Скажем, в нашем отделе выполнена классная диссертация по спортивной генетике. Крысам заглушали определенные гены, и они на 30% дольше плавали. Я могу, например, сказать, что через 10 лет сборная Украины завоюет все золотые медали на международных соревнованиях по плаванию. Шикарно звучит. Но мне кажется, это нечестно. По-моему, наука не требует никаких оправданий.

Наука — это получать что-то новое, в идеале новые данные, которые никто и никогда не получал. Они не сразу принесут дивиденды, а возможно, и никогда не принесут. Не в этом суть. Суть в том, что это новые знания, они и есть ценность. Формула проста: мы делаем это, потому что можем. Меня, например, интересует иммунопротеасома (органелла — структура — клетки, которая разрушает 90% белков). Нам не встречались данные, что они присутствуют еще где-либо кроме иммунных клеток и нейронов. Но мы обнаружили, что они есть в сердце и аорте. Может, это большое открытие, и когда-то придумают лекарства, которые будут спасать людей от артериальной гипертензии. Но на самом деле открытие это или не открытие, принесет ли оно когда-нибудь деньги и спасет ли жизни, я не знаю. Вот это мой честный ответ.

Ученый делает открытие, пишет качественную статью и печатает ее в рецензированном зарубежном журнале. Это и есть мировое признание для него. А внедрять его открытия должны специально обученные люди. Все остальное — исключение из правил. Например, история с препаратом "Корвитин". Покойный академик Алексей Мойбенко потратил полжизни на его создание. Действующее вещество препарата — кверцетин — находится в коре дуба и косточках винограда. Исследования подтвердили, что показатель пятилетней выживаемости людей после инфаркта, получавших внутривенно кверцетин, выше, чем у тех, кто его не получал. Сейчас препарат продается в аптеках. Его используют не только кардиологи, но и аллергологи, и иммунологи. Максимально прикладное открытие. Но чтобы довести его до практической разработки, пришлось приложить очень много усилий. И Алексей Алексеевич взялся за работу, которую не должен был делать. Были проведены тысячи рутинных опытов в рамках доклинических исследований. Просто Мойбенко был врачом-анестезиологом, и ему хотелось принести пользу людям.

Академия наук — единственное место в Украине, где еще есть наука. Во всяком случае в той сфере, которой занимаюсь я. Все понимают, что в ее нынешнем виде она долго не сможет существовать. НАН нуждается в реформах. Целый год мои коллеги занимались законотворческой деятельностью. И в конце концов получился закон о научной и научно-технической деятельности. Он, конечно, не такой красивый и жизнерадостный как нам бы хотелось, но он открывает двери для аудита научной сферы в Украине и ее реформирования.

Когда две Германии объединялись, возник вопрос, а что делать с научными институтами ГДР. Тогда немцы придумали систему аудита учреждений. Мы взяли ее за основу, адаптировали к украинским реалиям. С нее можно было бы начинать. Важно, чтобы аудит проводили независимые эксперты. Идеальный вариант, когда это люди не из Украины.

Мы — научная хунта, и с нами надо считаться. Мы боролись с Министерством образования и науки под руководством Табачника, мы выходили на Майдан. Мы организовали Совет молодых ученых НАН, не понимая, какой будет его судьба. Но мы боялись, что его создадут сверху, без нас. Мы пытаемся контролировать будущие изменения в сфере науки. Пусть звучит пафосно, но события двухлетней давности не дают права мне лично оставаться в стороне от этого процесса. Поскольку я занимаюсь наукой, то хочу, чтобы ею занимались не вопреки, а благодаря. Для меня публичность — некомфортное состояние, но я понимаю, зачем это надо. Есть хороший лозунг, с которым я живу последние четыре года: если ничего не делать, ничего не будет.

• Читайте также: Изобретено в Украине. Как выбраться из падающего самолета с бокалом шампанского в руке

Я не чувствую обреченности, работая в Украине. Если хочешь уехать, уедешь. Рано или поздно. Просто надо поставить себе такую цель. Удивительно другое: появилось поколение молодых ученых, которые не хотят уезжать или которые не хотят уезжать сейчас, они хватаются за шанс что-то изменить здесь.