Мы спасаем Украину, но готовы потерять годовалого ребенка, — Любовь Лориашвили

В Киеве молодая мать оставила двоих детей — годовалого сына и двухлетнюю дочь — самих в съемной квартире на девять дней. Когда вернулась, мальчик был уже мертв, а девочка находилась без сознания.

Историю о двух малышах, закрытых дома одних на девять дней, сложно осознать. В ней смерть, горе, гнев, а еще те, кто рядом, но бесконечно далеко.

Любовь Лориашвили работала в приюте и с кризисными семьями, девять лет проводит тренинги для кандидатов в приемные родители и усыновители. Она рассказала Фокусу, как правильно реагировать, если у вас за стеной происходит что-то неладное, почему люди неохотно вмешиваются даже если за стеной регулярно слышат детский плач, а также о том, что должен уметь хороший социальный работник.

Что показывает эта история?

— Думаю, главное, что она обнажила, —неготовность общества отвечать за того, кто рядом. Может быть, потому что люди и сами не уверены, придет ли к ним в такой же ситуации кто-то на помощь. Девять дней дети плакали, девять дней соседи слышали плач. Но никто ничего не сделал. Мы выходили на Майдан и жгли шины, разбирали брусчатку, а здесь никто не выбил дверь. Мы спасаем Украину, но готовы потерять годовалого ребенка. Притом, что ребенок совсем маленький, а вокруг столько взрослых. И тут уже непонятно, что страшнее — потерять ребенка или государство.

Что может сделать посторонний человек в подобной ситуации?

— Самое простое — сообщить в полицию. Можно позвонить в службу по делам детей или социальную службу. В каждом районе она своя, поэтому у человека под рукой должны быть номера телефонов. Вообще, нам нужна информационная кампания: детям помочь просто, достаточно обратиться в одну из трех названных служб.

Почему люди неохотно вмешиваются, даже если за стеной регулярно слышат детский плач, шум, крики?

— Есть несколько аспектов проблемы. С одной стороны, у нас это почему-то воспринимается как стукачество. Но это не стукачество, а сообщение о том, что чьи-то права нарушаются (в этом случае права малыша). Люди годами слышат за стенкой крики и драки, а когда что-то случается, рассказывают: "Ой, да он всегда таким был". А где же были вы? Если семья не социализирована — дети не посещают садик или школу, то узнать о том, что она оказалась в беде, можно только через тех, кто с ними рядом.

С другой стороны, есть, конечно, вопрос безопасности. Если вы вызываете полицию, потому что у соседей дебош, то полиция сначала проверит квартиру соседей, а потом пойдет к вам. Никакой конфиденциальности нет. Поэтому люди часто боятся обращаться в правоохранительные органы, особенно если это, например, пожилая женщина или мама с ребенком, слышащая за стеной насильника. Она не знает, как отреагирует сосед, когда увидит, кто сделал звонок. В полиции должны доверять анонимным сообщениям. Вызвали, приезжайте по факту, проверяйте и не вынуждайте человека называться. Играть в историю "будет тело — будет дело" ужасно. В социальную службу можно обращаться анонимно. Мы фиксируем звонок, и соцработник приезжает по адресу, даже если это фейк, даже если месть мужа жене или жены мужу из-за развода.

Некоторые не хотят обращаться в соцслужбу, поскольку боятся, что станут причиной того, что детей отнимут у родителей.

— У нас много мифов о ювенальных процедурах. Люди не всегда понимают, что делают соцслужбы, какими методиками пользуются. Да, есть ситуации, когда ребенка необходимо забрать из биологической семьи в безопасное место. Если ребенок находится на территории с насильником и мы закроем дверь, все может закончиться очень плохо. Речь, конечно же, не идет о поголовном изъятии. Процедура не такая простая, как кажется. Иногда я, как социальный работник, злюсь, что она сложная и долгая, а ребенка нужно забирать здесь и сейчас. Но сначала необходимо подписать распоряжение, собрать команду, войти в жилье. И тут может возникнуть еще одна проблема. Ни полиция, ни социальный работник не имеют права врываться в жилье. Нас пускают добровольно. Но для патовых ситуаций, таких как случай с закрытыми малышами, нужно нормативно прописывать другой механизм. Скажем, дети плачут в течение суток. Соседи, слышавшие это, конфиденциально подписывают акт, с тем чтобы социальные работники и полиция имели право вскрыть квартиру и зайти.

Если вам передают информацию, что в какой-то семье происходит что-то неладное, каков ваш алгоритм действий?

— Мы идем в семью (чаще всего нас все же пускают в дом) и оцениваем ситуацию. Иногда документы, которые мы заполняем, могут не отражать ее сути. Соцработник, например, не имеет права осматривать детей. И если родитель знает, как бить, чтобы не было синяков, то мы можем этого не увидеть. Есть моменты, которые не удается отследить на первой же встрече. Например, как ребенок напряженно наблюдает за родителями или испуганно отшатывается, когда родитель поднимает руку. Но у нас есть время на сбор информации. Мы отправляем запросы в школу, жэк, полицию, связываемся с поликлиникой. И только потом делаем выводы, есть ли угроза жизни и здоровью ребенка, или нет. Если есть, сообщаем в службу по делам детей, за которой как раз и закреплена функция контроля. Они уже могут принять решение об изъятии ребенка. Он должен находиться в безопасности, пока семье окажут помощь, если, конечно, она готова ее принять. В закрытые ладони ведь ничего не положишь.

А что школа, садик, врачи?

— Нужны внимательность и неравнодушие. Есть, например, такое понятие, как "индикаторы насилия" — переломы в определенных местах, синяки на спине или задней части ног, кровоизлияние, сотрясение мозга или перелом основания черепа, возникающие, когда ребенка сильно трясут. Если педиатр видит такие вещи, он должен сообщить в соцслужбу. Например, педиатры в США проходят обучение по индикаторам насилия, чтобы потом суметь отличить факт насилия от падения с велосипеда. У нас медицинский персонал этому не обучен, поэтому врачи часто удовлетворяются рассказом мамы, мол, катался с горки, ушибся.

То же самое и воспитатели в садиках, которые проводят с детьми по восемь часов в день. Они должны понимать, кто ходит к ним в группу, если долго не ходит, то почему. Если они замечают, что ребенка приводят грязного, неухоженного, невыспавшегося, с непонятными синяками, это звоночки. Пусть лучше соцработник вмешается и на раннем этапе поддержит семью. Возможно, мама одна или родители молоды и просто не справляются. Родительская обреченность приводит к тому, что мамы и папы начинают бить детей. Ребенок хочет то ли кушать, то ли играть, и плачет. Родитель не может с этим справиться и лупит его. Потому что когда лупит, ребенок замолкает. Но таким образом взрослый не меняет поведение, а просто прекращает его. Соцслужба может научить родителей ухаживать за ребенком, подключит к помощи родительскую семью, друзей, обратится в случае необходимости к общественным организациям.

А вот в школе все налажено гораздо лучше. Если дети не приступили 1 сентября к учебе и классный руководитель не знает причин, они сразу сообщают в социальные службы. Очень часто с 1 сентября по 15 октября мы обходим такие семьи и выясняем обстоятельства.

На каком этапе нужно приходить в семью, чтобы ребенок не оказался в интернате?

— В идеале, как только семья задумывается о ребенке. Она должна взвесить свой ресурс, задать себе правильные вопросы: куда мы его приведем, готовы ли к недосыпам по ночам, есть ли у нас круг помощи, как нас воспитывали? Это может быть консультация, которая бы позволила им задуматься. Ведь самые частые клиенты соцслужб — это как раз семьи, не осознающие и не планирующие: просто так получилось, забеременела и забеременела.

Мы готовим приемных родителей к родительству, а биологических — нет. А биологические часто думают: "Вот мы родим ребенка, а там посмотрим". Но вдруг любовь к ребенку не включается, а послеродовую депрессию никто не отменял. У мамы меняется подход к построению межличностных отношений, папа начинает чувствовать себя лишним. Женщина ощущает безысходность, потому что плохо спит и ей кажется, что она плохая мать. И семьи ведь не всегда обращается за помощью — кто-то стесняется, кто-то боится, что ему нагрубят. Люди начинают применять какие-то народные методики, к решению проблемы никак не относящиеся.

А вот это упование "Бог даст ребенка, даст и на ребенка", откуда оно?

— Нам очень присуще перекладывать что-то на кого-то: "моя хата с краю", "будет день, будет пища". Мы руководствуемся этими принципами даже в важных вопросах. Но кто-то умеет собирать овощи и фрукты, а кто-то нет, и у кого-то будет пища, а у кого-то нет. У Бога нет других рук кроме твоих. Но мы однозначно не умеем планировать жизнь, не умеем распоряжаться бюджетом во многих вопросах. Может, потому что в нашей истории был период, когда, что бы человек ни делал, все у всех было одинаково. Люди не научились заботиться о себе, отстаивать свои границы, быть конкурентноспособными. Навыки ведь формируются. И если твоя мама так не поступила, то ты тоже не будешь так поступать. Первое обучение ребенок получает в семье. Все, что ему там дали, он несет дальше. Если ты не был любимым, то не сможешь любить. Нельзя привести ребенка туда, где сам не был. Для этого должен появиться еще кто-то рядом, кто поможет и покажет.

Если ребенок маме не нужен, то, как правило, это заметно еще в роддоме. Например, малыш лежит в детском отделении 3–4 дня, а мама к нему не рвется. Даже такой нюанс о многом говорит. Может, женщина еще не адаптировалась, может, у нее стресс, и ей нужна помощь. Но в роддоме должен быть человек, который обратит на это внимание и будет знать, куда позвонить, а не сделает вид, что это его не касается. А в городе должно быть достаточное количество специалистов в социальных службах.

Иначе вы будете постоянно работать только с последствиями.

— А мы и так работаем в основном с последствиями. Хотя главная наша задача — предупреждение. А это формирование у семьи понимания того, что они могут обратиться за помощью и их никто не осудит. Кстати, было время, когда мы очень продвинулись в решении этой задачи. В 2012 году ввели институт специалистов по социальной работе, набрали людей. Планировалось, что на каждые 6 тысяч населения будет один такой сотрудник. Люди должны знать, где он находится, чтобы прийти и получить консультацию, вплоть до того, как ухаживать за ребенком любого возраста. Это правильно. Семьи ведь разные. У выпускников интернатов навыков нет вообще. Надо брать за руку и обучать, что и делали наши специалисты. Они составляли карты своих микрорайонов и посещали социально уязвимые семьи (многодетные семьи, семьи, где мамы-одиночки, где дети с инвалидностью или дети, лишенные родительской опеки). Тогда мы выявили много тех, кто требовал раннего вмешательства. Люди на месте получали консультацию, без которой проблема могла завести их в тупик. Иногда семью нужно брать под социальное сопровождение на некоторое время, чтобы распутать проблему.

Например?

— Например, у меня был случай. Мама злоупотребляла спиртным. Мы вмешались, она включилась в работу — успешно прошла реабилитацию, вернулась домой, устроилась на работу, начала ухаживать за детьми, проверять домашние задания. Вроде бы все отлично. Но в семье опять конфликт. Дети говорят: "Зачем вы ее вылечили? Она нам раньше больше нравилась, ни во что не вмешивалась". Мы работали с этим конфликтом.

Или другая ситуация. В семье от отека мозга умер маленький ребенок — вины мамы в этом не было. Отек происходит молниеносно. Но скорая помощь, приехавшая на вызов, заметила запах алкоголя от мамы, сообщила в службу по делам детей. Двух дочек у нее забрали и временно поместили в детский дом семейного типа. Мама не алкоголичка, не асоциальная. До этого жила со своей матерью, которая очень помогала. Мать умерла, и девушка перестала справляться, начала потихонечку пить. Ее отправили на реабилитацию, она прошла обучение и устроилась на работу в торговый центр. До сих пор посещает встречи анонимных алкоголиков. В сентябре у нее забрали детей, а в мае суд их вернул. Если бы не смерть ее ребенка, мы могли бы просмотреть этот случай и не подхватить ее вовремя.

Но есть семьи, которые хронически не приобретают самостоятельность. Может, из-за нашей гиперопеки. Мы несли им "бедным-несчастным" еду, одежду. Все время давали им рыбу, вместо того, чтобы давать удочку. Вот и имеем последствия — семья без нас не может. Но сейчас наш ресурс, к сожалению, очень ограничен.

Вы о сокращениях соцработников в 2014 году?

— Да. Специалисты по соцработе нам были нужны, но на них не оказалось денег. Ну и потом этот вопрос приобрел политический оттенок. Ведь это еще при Януковиче принимали решение о внедрении такого института. В Виннице вообще, например, отказались от этих специалистов, поскольку было несколько случаев, когда они агитировали за Партию регионов. Но Винница это ведь еще не вся Украина.

В их обучение вложили много ресурсов, а потом их сократили.

Одно дело, когда у тебя в районной соцслужбе штат из 25 специалистов по социальной работе, а другое, когда там осталось всего 13 человек. И каждый из них ведет много направлений. Например, специалист, работающий с приемными семьями, занимается мамами-отказницами, выпускниками интернатов, опекунскими семьями, а еще на них иногда вешают проверку целевого использования денег мамами-одиночками. Плюс наши функции расширились за счет работы с атошниками и внутренними переселенцами. При этом зарплаты у сотрудников по 2–3 тыс. грн. Получается, кружок одних людей в тяжелой материальной ситуации учит кружок других людей в тяжелой ситуации выживать (смеется).

Что должен уметь хороший социальный работник?

— Когда я провожу тренинги, всегда делаю акцент на том, что соцработник должен уметь сформировать у семьи навыки, необходимые ей для нормального функционирования. Ведь кто к нам обращается? Есть семьи, где просто социально незрелые люди. Они не умеют ни бюджет планировать, ни зарабатывать, и при этом образования нет. Это семьи с разорванными родственными отношениями и семьи, где острый конфликт поколений. В квартире живет три поколения, они мучаются, и дело не в метраже. Алкозависимые. В нашей культуре ведь питие — это нормально. Помните, как в "Любовь и голуби"?: "Лучше бы пил!" Лучше бы пил как все, а не голубями занимался. Есть внешне абсолютно благополучные семьи, а там может быть насилие. Бывает, обращаются достаточно удачливые родители, которые чувствуют, что у них не хватает потенциала, например, решить конфликт между детьми-подростками. По сути, мы со всеми работаем. Но кому-то достаточно уделить полчаса, и он понимает, куда плыть. А кому-то нужно много времени.

• Читайте также: Битва за подгузники. Кто заставит украинских чиновников соблюдать закон

Чтобы помочь, соцработник должен уметь видеть в человеке сильные стороны. Я называю это "лик Божий". С этим как раз сложнее всего. Особенно если человек уже на бомжа похож. Но это плоды, а надо не полениться и докопаться до корней. Скажем, человек спился. Но это ведь не сейчас произошло. Если заглянуть глубже, то оказывается, что у него была работа, уважение и признание, а потом что-то пошло не так. Он потерял работу, сначала пыжился, думал, ему перезвонят, а не перезвонили. В центр занятости обратился поздно. Его семья начала изолироваться, потому что доход упал. Человек начал пить. Мы можем отправить его на реабилитацию, но это не решит его кризис востребованности. Вот почему нужно смотреть в корень, и не заниматься стигматизацией. У соцработника должно быть пять-десять решенных сложных случаев, чтобы он стал действительно хорошим специалистом.

Фото: Александр Чекменев