Иррациональный человек. Как актера Алексея Вертинского меняют роли

Актер Алексей Вертинский похож на калейдоскоп. Он никогда не повторяется. Даже когда произносит один и тот же текст. Он обладает способностью мимикрировать, как хамелеон, отражая время и свое "я" в предложенных обстоятельствах. Его монолог в финальной сцене спектакля "Как потратить миллион, которого нет" о любви и приближающейся смерти заставляет хохочущих зрителей замолчать. Слова смешные, но он читает их так, будто в последний раз, создавая невидимое энергетическое поле и погружая в историю своего героя настолько плотно, будто это твой собственный сон, а не пьеса, разыгрываемая на сцене.

Мы встречаемся в здании Малой оперы. Опера внутри ободрана, как старая коммунальная квартира. Со старушечьим интерьером храма Мельпомены контрастирует современный прикид Вертинского: он в шортах, футболке, с серьгами в ушах. Интервью проходит на сцене. За Вертинским интересно наблюдать. Кажется, он рассказывает сразу несколько историй. Одну словами, другую — жестами, манерой смотреть, мимикой, особенным интонированием, которое придает его историям объем.

КТО ОН

Украинский актер театра и кино. Считается королем эпизода в кино. В театре спектакли с его участием пользуются неизменным успехом

ПОЧЕМУ ОН

В 2017 году в Киеве состоялась премьера спектакля "Как потратить миллион, которого нет" с участием Алексея Вертинского

Алексей, мне сказали, что когда вы читали свой финальный монолог на премьере "Как потратить миллион, которого нет", рабочие сцены плакали. О чем вы читали этот монолог?

— Мой персонаж профессор Айзенштат будто бы попадает на похороны бабушки главного героя. Бабушка эта была такой остроумной девочкой, что решила прорепетировать собственные похороны. Она сама контролировала процесс: кому что налили, правильно ли сделан форшмак, какие музыканты и какой у них репертуар. Режиссер Тихон Тихомиров сказал мне, что эта сцена исключительно бомбовая и смешная, как фельетон. Но я решил, что так играть мой монолог отстойно, учитывая, что речь идет о поминках. Кроме того, прикидываться в моем возрасте наивным мальчиком — давай, я буду говорить о смерти посмешнее, чтобы к концу спектакля все уписались от хохота, — мне неинтересно. И я прочел этот монолог иначе. Трагикомично.

"Оральный" театр не интересен

Человека можно научить быть артистом или это врожденное?

— Если говорить о театре, проблема упирается в систему образования. Я не знаю, чем там занимаются в институте Карпенко-Карого — чему учат артистов? Я думаю, ни хрена ничему не учат. А поскольку я не ориентировался никогда ни на какую систему образования (Вертинский окончил Московское эстрадно-цирковое училище, мастерская Рудольфа Рудина. — Фокус), то учился в процессе, в театре, набирался мастерства у любимых артистов, смотрел, как они работают. Но мое образование, полученное в эстрадно-цирковом училище, помогло мне систематизировать кое-какие театральные понятия. Возможно, в этом мое преимущество.

Несколько раз вы говорили в интервью, что устали. Что роли вас изматывают. Вы используете актерские техники, которые помогают защищать психику?

— Конечно, есть разные школы. Но я не люблю холодных артистов, которые расчленили все свои тексты на составляющие, все выверили, стрелочки по тексту расставили — как правильно интонировать. При этом они играют безэмоционально, просто умело используют голосовые регистры. Мне нравится перевоплощение. Нравится чувствовать. И быть максимально правдивым. Публика фальшь хорошо чует. Вот я побывал на спектакле в ТЮЗе, посмотрел премьеру по Саймону. Хорошая драматургия, хорошие актеры. В принципе, толково поставлено. Но все это на уровне радиотеатра. Если я прихожу в театр, хочу видеть события на сцене, а не слушать, как мне их проговаривают. "Оральный" театр меня не цепляет.

Актерство помогает отстраниться от реальности, придумать другую жизнь?

— Думаю, да. Сейчас ты заговорила об этом, я вспомнил свои первые роли во Дворце пионеров в драмкружке. Мы ставили какие-то детские пионерские сценки. Сути не помню, но мне это очень нравилось. Я как будто был в другой реальности. И сейчас всякий раз, делая шаг на сцену, я улетаю в какую-то иную атмосферу, где существует только сегодняшняя история, которая происходит на сцене.

Роли меняют актера?

— Меняют. Пока я по молодости играл придурков, не задумывался о том, что такое человек на этой земле. Играл комедийные роли — Стецька из "Сватання на Гончарівці", Афанасия из "Сорочинской ярмарки". Мне тогда казалось, я играю в театре, получаю за это деньги, жизнь сложилась — все, я состоялся как личность. Потом, когда понемногу стали предлагать роли более серьезные — подлецов, кагэбистов, героев, которые разрываются между действительностью и нравственностью, — меня это так зацепило, что я сам стал глубже, содержательнее. Так что, да, роли очень меняют. Если бы сейчас я, такой как есть, начал творческую жизнь сначала, не убежден, что роли смешных персонажей делал бы так плоско, как когда-то. Я бы, как Чаплин, искал в них что-то трагическое. Мне уже неинтересно играть просто комедию.

Нас всех водили табуном

Один поэт сказал: хотите, чтобы ваш ребенок стал поэтом, устройте ему трудное детство. И действительно, талантливые люди часто склонны к неврозу. У вас какое детство было?

— Нас всех водили табуном. От первой учительницы мне доставалось больше, чем моим одноклассникам. У нас в классе учились, например, дети инженеров, которые принимали участие в строительстве Суэцкого канала, они ездили по городу на Волгах. Это были уже 60-е годы. Но в нашем зажопье — в Сумах, по которым только телеги ездили, это было диковинкой: смотри, какие-то люди едут на Волге. Естественно, инженеры этой Елене Андреевне — так звали мою первую учительницу — приносили какие-то "подноски". Ее все родители "замазывали" — так было принято. А мои — нет. Откуда я, тогда маленький ребенок, мог знать, почему она одного готова в жопу целовать, а на меня вечно рычит. Когда она орала, у нее так некрасиво вены вздувались на шее. Шея старческая наливалась кровью. Я до сих пор эту морду первой учительницы забыть не могу. А тогда еще звучала из динамиков эта божественная песня "учительница первая моя". Думаю: "Твою мать, еще такой жабе песню написали!"

Так что было ли у меня невротическое детство? Конечно, было. Я же каждый день в школу ходил. Все шесть дней. А в воскресенье мне нужно было дома помыть паркетные полы, потому что лака тогда не было. Мы с мылом мыли полы, потом натирали водной мастикой, ждали, когда высохнет, и затем еще щетками проходились. И надо сказать, что мои детские мечты не были космических масштабов. Я просто хотел работать в местном театре. Но так получилось, что в армию забрали в восемнадцать лет.

Армейскую службу тяжело пережили?

— Прикольно было. В моем случае не было дедовщины. Я наслышан был об этом, боялся. Потом смотрю на призывников — все перепуганные и ни одного деда вокруг. Вдобавок ко всему в последние полгода службы меня вообще перевели в какую-то секретную часть. Вначале на радиостанцию, потом мне надо было отвечать за документацию. Так что я находился в привилегированном положении. Пока однажды не профитькал чемодан с секретными документами. Я их не потерял, просто не туда засунул. И получилось, что чемодан пропал. Так мы потом его искали всей Украиной. Нашли. Думал, меня посадят. Но начальник штаба лишь вызвал меня к себе и сказал: "Вон отсюда!" Так закончилась моя служба.

Почему вы в эстрадно-цирковое училище поступали на актерский факультет, а не в Щукинское училище, например?

— Я вообще-то туда и ехал, случайно с цирковым получилось. Я-то жил в Сумах. У меня был справочник для поступающих в вузы, в котором не было ни слова о том, что отборочные туры в театральные вузы начинаются чуть ли не ранней весной, а было написано, что экзамены с 1 по 6 июля. Я и приехал 1-го, меня, разу­меется, не приняли. Но, слава богу, студенты посоветовали попробовать в цирковое училище. Тогда актерский курс набирал Рудольф Рудин. Я поступил. Там было очень интересно. Всего одиннадцать человек на курсе, а с нами возилось сто сорок педагогов. По пантомиме у меня был Илья Григорьевич Рутберг, по теории театра — Инна Яковлевна Новодворская. Роман Григорьевич Виктюк там тоже вел курс, но старше на год — у него Ефим Шифрин учился. Что они творили с этим курсом! Это было божественно. Пользуясь тем, что это негосударственный театр, а всего лишь учебное заведение, они и Аверченко ставили, и полузапрещенных российских драматургов. Тогда на их постановках собиралась вся театральная Москва.

Я читала в вашей биографии о том, что вы были директором Дома культуры моряков в бухте Врангеля. Это правда?

— Да. Дело в том, что к окончанию училища мы с однокурсником Мишей Кузнецовым решили создать театральный дуэт. Я типа интеллигент — вроде Тарапуньки, а Миша — шишок такой. Обкатывали программу в Сибири (поступили на работу в Новосибирский цирк). Расчет был простой: через год мы возвращаемся в Москву, чтобы принять участие в очередном конкурсе артистов эстрады, быстро становимся лауреатами… и вот она, слава! И мы полетели в Новосибирск. Начали работать. Доехали до Иркутска, а там Миша позвонил в Москву и узнал, что его жена Таня родила Алешеньку — они своего сына назвали в мою честь. Миша сделал выбор в пользу семьи. Я уже один обкатывал нашу программу. Весной с выступлениями приехал в Приморский край. Там красота необыкновенная. Багульник на сопках цветет. Я, стоя на краю обрыва, смотрел в ту сторону, где должна быть Япония, и понимал, что влюбился в эти края. В этот же день после концерта в гримерке появилась какая-то чувиха в шикарном прикиде. Такое я видел только, может быть, в фильме "Мужчина и женщина", мне казалось, что от нее даже пахнет Францией. И она мне говорит, что тут находится порт Восточный — ворота БАМа. В этом порту есть Дом культуры моряков, которому нужен молодой, подающий надежды директор. Она мне это говорит, а у меня перед глазами вид на Японское море. Спрашиваю: "Квартира с видом на море?" Она: "Конечно". Так что все решилось в один вечер. Я уехал в порт Восточный, жил на четвертом этаже с прекрасным видом на Японское море. Но потом устал от ДК, мне снова захотелось на сцену.

Без штангенциркуля

Наши актеры в отличие от западных по многу лет играют одни и те же роли. Это что-то дает лично актеру?

— Есть такие спектакли в "Молодом театре", которые я играю по 12–13 лет, но их немного. Роли как дети — растут от спектакля к спектаклю. Иной раз на двадцатом спектакле находишь новое событие (событие в пьесе — это психологическое происшествие, которое в корне меняет у всех действующих лиц отношение к происходящему, порождает новое соотношение сил). Смотришь, мы же разбирали эту пьесу — и не увидели очевидного события. Потом уже, когда в спектакле "мясо" пошло, когда сроднился с персонажем, вдруг увидел, что в этом месте происходит закодированное событие. Вот один из примеров. Мы со Станиславом Бокланом играем спектакль "Загадочные вариации" (по пьесе Эрика Шмитта) уже давно. В последнем спектакле он неожиданно для меня делает паузу там, где раньше ее не делал, и просто поднимает на меня глаза. И публика начинает хохотать. Мы доигрываем спектакль, я у него спрашиваю: "Стася, что это было?" Он объясняет, что в этом месте было событие, которые мы раньше не видели. Он это почувствовал. Эмоциональный театр — это кладезь. Что-то бездонное.

Когда впервые послали мой "Синий автомобиль" (моноспектакль по пьесе Ярослава Стельмаха) на западный фестиваль, там я получил за него Гран-при, который обеспечил мне возможность по всем фестивалям Европы проехаться с этим спектаклем. И я везде получал за него призы. Я находился в недоумении, так как был против этого спектакля. Его совершенно конъюнктурно взяли в репертуар. Тогда Слава Стельмах пообещал театру: "Если сыграете мой "Синий автомобиль", я в Министерстве культуры вам 15 тысяч гривен выдолблю на постановку "Гамлета". И меня заставили "отдуваться" — играть этот спектакль. И потом как раз этот спектакль, который я ненавидел, принес мне столько наград. Потому что для них, западных зрителей, удивительно то, что я не бываю одинаковым. А они привыкли в западноевропейском театре, что в постановке должно быть все, как в аптеке, разложено по полочкам: в этом месте обязательно пауза, потом музыка и т. п. Совершенно безэмоциональный театр. А я человек иррациональный и понимаю, что зрителя может увлечь только момент не­ожиданности.

Но западный театр использует очень крутую авангардную форму подачи материала, на фоне которой наш театр выглядит как старый дед. Вероятно, вам не нравится, что они используют актеров, как краски на холсте?

— Ну вот поэтому я их не очень люблю. А так ты сидишь в зале, смотришь — ни хера себе, вот это виртуозно! Но потом понимаешь, что это все просчитано и промерено штангенциркулем.

• Читайте также: Звезда по имени Хоуп. Британский скрипач об Одессе, учителях и надежде на диалог

То есть для вас выход на сцену равносилен походу в церковь? Всегда должен быть катарсис?

— Да… Хотя актер — живой человек, он никогда не может почувствовать себя совершенством. Всю жизнь выхожу на сцену с намерением сделать это так пронзительно… Но никогда не бываю удовлетворен на все сто процентов от того, что у меня сегодня получилось. Публика берет то, что она берет, а то, что я не додал, оно, сука, осталось во мне, и это всегда большой знак вопроса.