Джеймс Мейс: как исследователь Голодомора выживал на Троещине

Мир впервые узнал о масштабах Голодомора в Украине благодаря американскому историку Джеймсу Мейсу. 22 апреля 1988 года исполнительный директор президентской исследовательской комиссии доктор Мейс представил конгрессу США отчет, в котором искусственный голод впервые был квалифицирован как геноцид. К нему прилагалось несколько томов-свидетельств, собранных комиссией за несколько лет.

Фокус представляет спецпроект "Свет нации". Мы расскажем о современниках, которые действовали и добивались успеха наперекор всему: времени, обстоятельствам, общепринятым представлениям о том, что возможно. Ученые, художник, музыкант, издатель, военный. Поляки, русские, крымский татарин, индеец чероки. Однажды эти люди идентифицировали себя украинцами, поэтому жили и работали ради своей страны — Украины. В каждом номере мы будем рассказывать об одном из тех, кого мы называем светом нации.

Мейс был индейцем чероки по отцу. Эта деталь во многом объясняет профессиональный интерес ученого к теме геноцида. Историк не только описал национальную трагедию украинцев, но и доказал, что в 1933-м в Вашингтоне знали о происходящем, но закрыли на это глаза, установив в том же году дипломатические отношения с СССР.

Его открытие не вписывалось в существовавшие на тот момент теории коммунистического тоталитаризма. На Капитолийском холме с выводами комиссии должны были согласиться, но доктор Мейс нажил влиятельных врагов. Когда комиссия прекратила свою деятельность, историк переселился в Украину — подальше от недругов, поближе к архивам. В Киеве продолжил исследовательскую деятельность и женился на писательнице Наталье Дзюбенко, которая также разрабатывала тему Голодомора — в частности, редактировала книгу памяти "Голод-33".

Обычная кухня на первом этаже обычной девятиэтажки на Троещине. С улицы доносится шум машин и крики детей. Наталья Дзюбенко-Мейс заваривает кофе и вспоминает первую встречу с Мейсом. Литературная украинская речь с эмоциональными вкраплениями разговорных оборотов. Время от времени в голосе звучат волевые нотки.

— Мы сидели с коллегой на летней площадке кафе возле дома Союза писателей. Что-то обсуждали. Вдруг собеседница говорит: "Смотри, Мейс идет". Мы поздоровались, Мейс подошел. Сначала я даже не поверила, что он это он. Я привыкла к словосочетанию "комиссия Мейса", мне он представлялся седовласым ученым. "Если вы Мейс, — говорю, — вам должно быть девяносто лет". Он смеется: "Мне на самом деле сто, это все американские технологии".

— Как он выглядел?

— Костюмчик серенький, портфельчик затертый, хотя кожаный. Внешне на иностранца совершенно не похож.

— А акцент?

— Акцент на тот момент был жуткий, — Наталья Язоровна долго размешивает сахар, будто пытается разглядеть в кофейной воронке свои воспоминания.

— Ваше первое ощущение, глядя на него?

— Я как-то сразу угадала: с человеком беда. Понимаете, мы с ним были очень похожи, даже внешне, и, наверное, поэтому я тут же почувствовала родственную душу. Слово за слово начала выспрашивать: что с деньгами, где живете? А у него тогда был очень тяжелый жизненный период — с женой в Америке развелся, все имущество оставил ей. С какой-то небольшой суммой приехал в Украину и за месяц все спустил.

— Это был 1993-й?

— Да. Тогда у нас все очень дешево стоило в долларовом эквиваленте. Он в такую среду попал, ушлую…

— Писательскую?

— Можно и так сказать. Психология у наших людей была такая: "Джим пришел, Джим платит". Чуть ли не каждый вечер рестораны, женщины вокруг него вертелись — американец. Короче говоря, в тот момент, когда мы встретились, у него осталось 20 долларов. Говорю: "Покажи паспорт". Показывает. Я: "Джим, где виза?" Виза просрочена. Так вот поговорили, и я поняла: надо спасать. Пошли к нему домой, я ахнула: стола нет, печатной машинки нет, стиралки нет. Глянула в шкаф — забит нестиранными вещами. Навела справки: сколько платишь, кто сдал. Оказалось, брали с него за это жилье 100 долларов, хозяин — пьяница. Тут надо понимать: индеец и приятель-пьяница — это для индейца дорога в ад.

— И что вы сделали?

— Взяла его за руку и привела сюда. Вернее не сюда, я тогда жила в двухкомнатной квартире в самом конце улицы Бальзака. Дала ему стол, стул, печатную машинку. Это было перед международной конференцией, мы всю ночь тогда над его выступлением работали, произношение ставили. Выступление, кстати, прошло блестяще.

Свеча в руках писательницы Натальи Дзюбенко-Мейс — это одновременно память о жертвах Голодомора и молитва о муже

— Джеймсу понравилась Троещина?

— Долго заворожено смотрел на эти дома, потом говорит: "Марсианский пейзаж".

— Его украинские "друзья" впоследствии вам не докучали?

— Постоянно. Приходят: "Джим, дай 20 долларов". "Джим, переведи рукопись". Я глянула: там триста страниц. Кричу: "Выкину!" А гости смеются. Джим садится, начинает переводить.

— И?

— Выкинула. Собирали потом листики под окнами, больше не приходили. Еще была беда: в гости звали. Так я за ним бегала… Берите кофе, пойдемте в комнату.

Киевский период

В Украине Джеймс Мейс сотрудничал с Институтом национальных отношений и политологии НАН Украины, где получил доступ к бывшему спецхранилищу запрещенных книг и партийному архиву. Стал заместителем шеф-редактора газеты "Політична думка", профессором политологии в Киево-Могилянской академии. Работал консультантом газеты "День" (вел колонку и переводил издание на английский язык). Вместе с супругой учредил Украинский народный научно-исследовательский институт изучения геноцида. Читал лекции в трудовых коллективах и выступал на мероприятиях памяти жертв Голодомора.

Одна стена гостиной — сплошной книжный стеллаж: книги по истории, философии, культуре на нескольких языках. Помимо прочего, тома Маркса и Энгельса.

— Какая у вас библиотека большая, — обвожу взглядом полки.

— Что вы, это остатки. У нас книги были везде — в кухне, в коридоре, во всех комнатах. Одна из них полностью была книгами завалена — не протиснуться. Большую часть я подарила Могилянке, там открылся его музей-кабинет, вам обязательно нужно там побывать, вы почувствуете атмосферу…

— Да-да, я схожу. Но давайте о Мейсе. Выходит, он был такой непрактичный человек, как ребенок?

Наталья Язоровна отвечает не сразу, подбирая слова:

— Понимаете, по-своему он был довольно активным и практичным человеком. В том, что касалось работы. В работу окунался полностью и трудился на износ. А в быту — как ребенок.

— Кстати, о работе. В институт вы его устроили?

— Да. До сих пор вздрагиваю. Он у них занимался темой национального коммунизма, писал огромную фундаментальную статью, а когда ее опубликовали, появился целый список авторов, первое имя — профессор Солдатенко, его начальник. Они там совершенно не понимали кто он, зачем приехал. Как-то приходит: "Натали, а у вас на работе можно пить?" "У нас, — отвечаю, — на работе все можно". Или еще случай. Возвращается вечером и объявляет: "Завтра я еду строить дачу начальнику!".

— Поехал?

— Поехал.

— И как?

— Вернулся сильно подшофе. Долго это продолжаться не могло. Атмосфера институтских спецов по истмату его очень угнетала. Пришлось уволиться. Ему нужно было постоянно писать, публиковаться. А с этим поначалу сложности возникали. В "Литературной газете", например, говорили: дайте 200 долларов, тогда опубликуем. Потом, правда, он постоянно печатался. Трудился сутками: садился за стол, начинал писать. Ночью засыпал на пару часов, вставал и снова за работу — статьи, переводы, подготовка к лекциям, переписка. Он очень любил природу, но вырваться за город не получалось. В свободные дни были поездки по областям, по селам.

— Я как-то читал, что в неком черниговском институте очень удивились, когда к ним с лекцией приехал доктор Мейс на маршрутке.

— Да, мы ездили на маршрутке или на поезде. Люди, разговоры, записи. У него был дар: слушать и сопереживать. Он говорил со стариками, плакал вместе с ними. Люди несли ему свои беды, его ведь многие воспринимали как последнюю инстанцию, и он чувствовал ответственность за этих людей.

— Общительным был?

— Очень. Иногда покупает лук на базаре, разговорится с бабушкой. Народ спрашивает: кто он? Подтягивается. Часто рассказы начинались так: "Только вы никому не говорите…" Вообще, он был человек-сердце. А я при нем была и секретарем, и редактором.

— Деньги эта деятельность приносила?

— Небольшие. А по американским меркам так совсем мало.

— Его считали чудаком?

— Постоянно спрашивали: что здесь делает американец? Он отвечал: "Я не знаю, почему ваши мертвые выбрали меня". Ощущение собственной миссии у него было на первом месте.

Наталья Язоровна вытряхивает из пачки сигарету и закуривает.

— Я иногда плакала: "Джимми, уезжай! Ты здесь не выживешь, уезжай". Он отвечал: "Нет, я не уеду, у меня свой разговор с Богом". Понимаете, невозможно всерьез заниматься темой Голодомора и не стать украинцем. И он чувствовал себя украинцем. Вы только не пишите, что он принял украинское гражданство, об этом все пишут, но это неправда. Мы не могли оформить ему гражданство, мы даже вид на жительство сделать не могли. То, что вытворял с нами ОВИР, это что-то немыслимое. Я его прописала у себя, но заканчивается виза — заканчивается прописка. И все по второму кругу, по третьему, по десятому.

— Как и когда вы расписались?

— В центральном ЗАГСе такая сложная процедура: справки, легализация документов. Год на это ушел.

— Со своими родителями его знакомили?

— Конечно. Мама вначале очень перепугалась. А потом ничего. С отцом моим они украдкой самогонку пили, курили. У меня отец родом из Винницкой области, мать из Хмельницкой. Оба в детстве пережили голод. Им было что рассказать. Отец иногда как выпьет, перечисляет всех умерших во время голода братьев. Джим с отцом ходили по саду, цветочки трогали…

— Свадьбу в Киеве праздновали?

— Свадьба была такая: перекусили пиццей в кафе, выпили шампанского. А в первую брачную ночь мы готовили очередное его выступление.

Жизнь после Голодомора. Предсказания

Джеймс Мейс интересовался внешней политикой, экономическими реформами, проблемой коррупции, пытался разобраться в причинах криминализации украинского государства. В результате родилась теория постгеноцидного общества. Доктор Мейс, один из пяти крупнейших мировых специалистов по геноциду, продолжал доказывать миру и украинцам, что голод 1932–1933 годов был именно геноцидом. Дискутировал с коллегами из Европы и США, вел переписку с папским престолом. Очередной момент истины в жизни профессора Мейса — постановление Верховной Рады о признании Голодомора геноцидом украинского народа.

В соседней комнате звонит телефон, Наталья Язоровна выходит, и я остаюсь один на один с книгами. Снимаю с полки томик стихов "День холодного сонця. Наталя Дзюбенко-Мейс", открываю наугад:

"І все воно так. І дише
На тому хресті дивак.
Важка залягає тиша:
Пощо ви його залишили?
Навіщо, ви, люди, так?"

Доктор Мейс (слева) и американский бизнесмен Алексей Воскобийнык обсуждают программу помощи украинским студентам

— Я вам подарю этот сборник, — хозяйка возвращается в комнату, садится на диван. — В последние годы я мало писала. Да и издаваться сложно. Половина трудов Джеймса до сих пор не опубликована. А там ответы на многое. Он не дожил даже до "оранжевой революции", но многое предсказал. Кровь…

— Кровь?

— Да. И войну с Россией предвидел. Прямым текстом писал, что при первой же возможности Россия разыграет крымскую карту. Очень не хотел крови, но понимал, к чему все идет. Во времена Кучмы и Ельцина у него еще иногда возникали иллюзии, что удастся избежать крови. Но эти иллюзии развеялись после того, как прошла российско-украинская конференция, где он общался с российскими историками. Он тогда сказал: "Ничего не изменилось и ничего не изменится". Предупреждал политиков и ученых: главная европейская проблема сегодня — украинская. Не балканская или еще какая-то, а именно украинская. И он знал, что все начнется с социального взрыва.

— Мне тогда, в конце девяностых, казалось, что общество спит.

— Джим чувствовал ход истории. Его пророчества — это плод системного научного анализа. Он говорил: ни один народ долго не выдержит такого градуса коррупции, клептократии и криминала. Считал, что эта ситуация — отголосок Голодомора. Тогда нации сломали хребет, и наружу вышло интернациональное дно, сформировался криминальный тип личности.

— Это когда выживание любой ценой на первом месте?

— Отчасти. Называл это постгеноцидным синдромом, из которого общество так и не выбралось.

— А криминальная обстановка на Троещине, наверное, помогла ощутить на себе и уровень уголовщины?

— Постоянно.

— Расскажите.

— Шапку ему купила, приходит — уже без шапки. Перчатки — уже без перчаток. Бумажник — без бумажника. Сумка — без сумки. Хотя сколько там от остановки до дома идти…

— А одежду вы ему покупали?

— Я. Но самое страшное с нами случилось… Я не люблю об этом рассказывать, — Наталья Язоровна вновь закуривает. — Мы тогда на самом краю Троещины жили. Я хотела вас повести показать, мы там с Джимом под окнами целый сад посадили — триста деревьев. Но уже поздно… Так вот, Джим работал как-то ночью. В шесть утра у него закончились сигареты.

— Много курил?

— Много. Вышел в киоск. И что-то его долго нет… И я слышу крики. Одеваюсь, выбегаю: кричит Джим. Лежит на ступенях, а ему на горло коленом давит какой-то лысый мужик, ломает Джиму шею и орет: "Крови хочу!" Я бросаюсь на мужика, царапаю все, что могу поцарапать. Кричу: "Пожар!" Знаю, что если кричать "бьют", никто не выйдет — на Троещине тогда все время кого-то били. А если "пожар", то, может, и выбегут. Но никто не вышел. От мужика несло перегаром.

Ученый с сыном от первого брака. Игра в индейцев — не только игра, но и знакомство с историей своего народа

— Пьяный?

— Совершенно. Но мощный. В общем, нам как-то с Джимом удалось забежать в квартиру, а мужик бьется в дверь, орет: "Откройте, милиция!" Это долго продолжалось. У нас тогда еще телефона не было, я не могла ни в милицию позвонить, ни скорую Джиму вызвать. Хорошо, что у меня есть диплом медсестры, какую-то помощь могу оказать.

— Побои сильные были?

— Очень, весь черный от синяков.

— В милицию обращались?

— В тот же день пошла. Вначале расспросила Джима. Он рассказал, что возле киоска к нему подошел этот тип, представился подполковником Николаем — фамилию Джим не запомнил или не разобрал, потребовал денег, выпить хотел. Джим взял ему пива. И, видимо, акцент Джима этому подполковнику не понравился. Деньги забрал, кольцо обручальное снял и начал избивать.

— Он действительно ментом оказался?

— Да. Когда я пришла в милицию, описала его, ситуацию, то по разговору поняла, что в милиции его знают. Заявление у меня не взяли: "Вы там со своим американцем… Мало ли что этот ваш американец сказал…" Не взяли. А на следующий день дверь нашей квартиры подожгли.

Наталья Язоровна замолкает, делает глубокую затяжку, стряхивает пепел и смотрит в окно.

— Я потом искала этого подполковника, ходила, как тень, по троещинским участкам. Не могла найти. Но однажды увидела его в форме на Выгуровском рынке. Не догнала. Увидел меня и растворился.

— Он до сих пор бродит по Троещине?

— Думаю, да. А Джима нет. С того момента у него появились серьезные проблемы со здоровьем. Через месяц лопнула селезенка. Начались больницы, врачи. Все же видят: американец. И в глазах появляются счетчики. Пока жила с Джимом, профессиональной взяткодательницей стала: то больница, то ОВИР…

Смерть Мейса

Джеймс Мейс умер 3 мая 2004 года. Ему было 53 года. Похоронен в Киеве на Байковом кладбище. Посмертно награжден орденом Ярослава Мудрого II степени. 2 декабря 2005 года президент Виктор Ющенко подписал распоряжение об увековечивании памяти Джеймса Мейса. Документ предполагал установку мемориальной доски на доме ученого, возведение памятника, публикацию его трудов, переименование одной из столичных улиц в его честь, а также выделение пожизненной стипендии вдове — Наталье Дзюбенко-Мейс. Часть наследия ученого оказалась полностью утрачена — 200 часов аудиозаписей, подаренных Мейсом библиотеке Верховной Рады, испортились из-за проблем с хранением.

За окнами темно и мирно, но в голове вертится мрачная картина избиения профессора. Где-то здесь, на этой улице.

— Как сейчас тут криминогенная обстановка? — спрашиваю.

— Сейчас намного спокойнее. А тогда… Джима потом еще раз избили. Он готовился к конференции в Виченца, долго работал. Решил пройтись. Вышел к заливам. Мы там часто гуляли. Домой добрался искалеченный. После этого начал сильно болеть и уже не выкарабкался. Было несколько операций: поджелудочная, печень, легкие. Остановка сердца...

Выпускное фото. С этого момента начался самостоятельный научный поиск Мейса, который привел его в Украину

— А наша медицина высасывала деньги?

— Вы знаете, нам попался очень хороший врач — профессор Фомин, который делал Джиму операцию. Фактически Фомин его поставил на ноги. И Джим прожил еще один насыщенный год: ходил на лекции, мы побывали на научных конференциях в США, Франции, Италии, Хорватии. Несмотря на проблемы со здоровьем, он был очень активным. Однажды прямо из больницы весь обвешанный какими-то трубками примчался выступать в Верховную Раду. Это, кстати, было то выступление, когда он предложил идею выставлять свечи в окна. А потом на нас свалились беды.

— Снова?

— Все началось с того, что у меня умер отец. И я оставила Джима на несколько дней одного. Затем я сломала руку и попала в больницу, мне сделали операцию. И вот как-то приходит меня проведать Джим. Я смотрю: с ним что-то не то.

— Что не то?

— По лицу пятна какие-то пошли. Вялый. И речи странные: "Если со мной что-то случится…" Оказалось, тромб оторвался.

— Меня не покидает неприятное ощущение, что Джеймса Мейса убила Украина.

— На самом деле люди к нему очень хорошо относились. Когда нужно было переливание крови, пришли писатели, журналисты, подтянулась бухгалтерия из газеты "День". Он просил называть имена людей, которые сдавали кровь. И я ему зачитывала список: Костенко, Фейнберг, Ильина… В какой-то момент он улыбнулся: "Я подсчитал: во мне теперь столько-то украинской крови, столько-то еврейской, столько-то русской… Я настоящий украинец!"

Спрашиваю, изменилось ли к концу жизни Джеймса Мейса отношение к нему украинских чиновников.

— Незадолго до смерти у него в очередной раз закончилась виза. Ходить по кабинетам он тогда не мог. И мне в ОВИРе сказали: мы его будем депортировать. За один день просрочки выписали огромный штраф, подали в суд.

— Взятку нельзя было дать?

— У меня тогда таких денег не было. Я пришла в суд, принесла медицинские выписки. Судья бумаги посмотрела и говорит: "Они там в ОВИРе совсем с ума посходили". Первый раз мне попался чиновник, который разобрался в ситуации. В общем, не платила я штраф. Когда это было? Дайте вспомнить. Март, апрель… Где-то в середине апреля. А 3 мая Джима не стало. Праздники, все разъехались. Слава богу, мэр Омельченко был на месте и подписал разрешение о захоронении Джима на Байковом кладбище.

Доктор Мейс с матерью на фоне родительского дома в Оклахоме (США)

— Президент подписал распоряжение об увековечивании памяти Мейса. Памятник поставили, улицу назвали?

— Что вы! Ни памятника, ни улицы, ни таблички. Памятник на кладбище я ставила за свои деньги, плюс Владимир Яворивский (председатель Союза писателей Украины. — Фокус) вынул из бумажника тысячу гривен. Хотя разговоры о памятнике на Подоле были. Даже на конкурсе выбрали проект какого-то сюрреалистического монумента — Джим бы рассердился. Но до дела руки ни у кого так и не дошли.

— А стипендия вдове?

— Надо идти в Союз писателей, выбивать. Это сложно.

— Какая у вас пенсия?

— 1600 гривен. Вроде и с голоду не помрешь, но и жить нельзя. Пишу статьи.

Наталья Язоровна последние слова произносит тихо, чувствуется, что разговор о деньгах ей не очень интересен. Она опускает голову, несколько секунд о чем-то думает и вдруг отрывисто говорит:

— Когда Джим умер, у меня мысль была: купить пистолет, выследить того подполковника и застрелить, — и уже спокойным тоном: — Но потом прошло. Все, не хочу больше на эту тему говорить. Давайте я вам лучше стихотворение прочту:

В печалі і вічній скорботі,
В неперебутній біді,
Багато ще носимо потай,
У пам"яті довга робота,
Однакові очі у вдів…

Фото: музей НаУКМА, Александр Чекменев