Солдаты видят наш мир иначе

Рядовой Виктор Еременко погиб под Дебальцево во время перемирия, попав в засаду в разведке.

Часть 1. Армейские байки
Часть 2. Жажда справедливости
Часть 3. Куда идут деньги
Часть 4. На могиле Вити
Часть 5. Надо заводик отжать
Часть 6. Тьма

Открытый паренек, майдановец, доброволец. Когда записался в Нацгвардию, ему исполнился двадцать один год. До следующего дня рождения Витя не дожил.

Боевые побратимы не смогли приехать на сельские похороны. Но вернувшись в Киев на ротацию, нашли микроавтобус и отправились отдать дань памяти товарищу, выпить на могиле рюмку водки.

Я напросился в компанию не только из профессионального интереса: мы с Витей были знакомы еще с Майдана.

Армейские байки

За рулем крепкий мужчина лет пятидесяти в кожаной куртке — дядя Гриша. На меня он бросает косые взгляды — не любит журналистов.

Я на дядю Гришу не в обиде: для многих война сокращает круг людей, к которым относишься даже не с любовью, просто с симпатией. Хотя в целом атмосфера в салоне дружелюбная, с кем-то мы познакомились еще на Майдане, с кем-то на полигоне в Новых Петровцах.

Рядом со мной сидит улыбчивый Серега из Николаева. У него два высших образования, кроме того, он кандидат в мастера спорта по боксу. Майдан вырвал его из мирной колеи, отшлифовал мировоззрение. Однажды он пытался вернуться к обычной жизни, но неудачно.

Серега воевал под Славянском, но после очередной ротации, получив лейтенантское звание, уехал во Львов к девушке, с которой познакомился на Майдане. Несколько месяцев пытался найти себя на гражданке. Вроде как привязался к домашнему очагу, искал работу. И вдруг решил вернуться на фронт. Девушке сказал, что его отправляют на учения.

На переднем сиденье — Слава из Ивано-Франковской области. Друзья в шутку зовут его Йети. Он и в самом деле высокий, плечистый, с длинными тяжелыми руками. Наверняка схожесть со снежным человеком возрастает, когда Слава надевает бронежилет, каску, обвешивается гранатами и запасными магазинами.

На Майдане Слава получил сотрясение мозга от удара по голове беркутовской дубинкой, в зоне АТО его контузило гранатой. Славу списали на гражданку: в двадцать два года у парня нелады с координацией движений, давлением и со зрением.

За спиной у меня восемнадцатилетний Миша вместе со своим молчаливым другом Ромой. Оба из Киевской области, на обоих пятнистый милицейский камуфляж мышиного цвета.

Разговорчивый Миша травит армейские байки, молчаливый Рома иногда кивает. Остальные бойцы время от времени включаются в разговор.

Когда ходил на свидания - тащил за собой "Муху"

— В Калиновке познакомился с одной местной, — затягивает Миша. — Когда ходил к ней потом на свидания, был, как ходячий арсенал. Даже "Муху" с собой брал!

Бойцы хохочут. "Муха" — это метровая реактивная противотанковая граната, пробивающая 300-миллиметровую броню.

— Один из наших блокпостов был как раз напротив заправки, — перехватывает инициативу улыбчивый Серега. — На трассу перед заправкой каждое утро девочки на работу выходили. Мы заступаем в свой караул, они — в свой. Потом некоторые наши к ним через дорогу бегали — для обмена опытом.

Снова смех.

— Так можно и до дырки в голове добегаться, — мрачно вставляет дядя Гриша. — Вот у нас два пацана никому ничего не сказали и ушли в самоволку к местным девчатам. А потом их обоих нашли с простреленными головами.

На несколько секунд разговор обрывается — каждый вспоминает что-то свое. За окнами мелькают полесские поля, и не верится, что в пятистах километрах отсюда идет война.

— Я однажды колол орехи гранатой ВОГ-17 для гранатомета, — ошарашивает нас Миша. — Хорошо, что граната была бракованная — только пороховой заряд вспыхнул.

— У тебя в голове что-то есть? У нее же семь метров радиус поражения! — изумляется Серега.

— Двадцать пять! — гордо парирует Миша. — Или нет, кажется, двадцать пять — это разлет осколков. Патроны я разбирал от зенитки — под рюмки. И ничего…

Дядя Гриша не выдерживает:

— Слушай, зачем их разбирать, когда вокруг стреляных гильз до хрена?! Ты б еще из гранат рюмки делал. Выплавляешь из Ф-1 тротил на костре и получаешь отличную рюмочку.

— Ф-1 лучше для себя беречь, — словно между прочим замечает Серега, когда затихает смех. — У нее разлет осколков двести метров.

Смысл сказанного до меня доходит не сразу. Точнее, вообще не доходит, поэтому спрашиваю:

— Как для себя?

Гвардейцам в плен сдаваться нежелательно

— Гвардейцам в плен сдаваться нежелательно, — неохотно отвечает дядя Гриша. — Сепары выменивают на своих пленных наших танкистов, пограничников, артиллеристов — кого угодно, только не нас. В плену нам светит расстрел или голодная смерть в какой-нибудь яме. Поэтому Ф1 — для себя.

Серега поднимает указательный палец:

— Кстати, пацаны, не прячьте дома оружие. У нас в Николаеве как кто-то ляпнет в компании о том, что привез "подарок" с фронта, к нему сразу менты домой приходят. И хоть никого еще не засудили, статья там серьезная. Лучше закапывайте где-то.

После войны Витя Еременко хотел пойти в СБУ — продолжать бороться
с терроризмом

И вновь смысл сказанного требует наводящих и бестактных вопросов. Из хаотичных ответов вырисовывается такая картина. Многие бойцы привозят из зоны АТО что-нибудь из трофейного оружия или боеприпасов. Гранаты обычно складывают в трехлитровые банки и закапывают.

Зачем? Вариант ответа: "Чтобы защититься от россиян, если они придут в родные города". Привезти оружие и боеприпасы из зоны АТО несложно: идущие на ротацию колонны не досматривают, и в рюкзаке или в сумке можно без проблем спрятать гранату или разобранный автомат.

С массивными гранатометами сложнее, но особо проворные бойцы умудряются провозить и их.

Если у кого будут проблемы, нагрянем все вместе и отобьем своего

— Думаю, если бы смогли, они и бэтээр угнали бы, — говорит Серега. — Но пока пацаны на легковушках тренируются.

— То есть? — не унимаюсь я.

Бойцы притихают, я чувствую себя неловко.

Далее следует рассказ Сереги о побратиме Севке. В прошлом Севка — гопник из Гидропарка. Каким-то ветром его занесло на фронт. Однажды бывший гопник Севка подбил таких же "идейно нестойких" пацанов, как и он сам, на дело. Вычислив таксиста с георгиевской ленточкой на груди, отжали у "сепаратиста" машину.

Выяснилось, что машина была оформлена не на "сепаратиста". Тут же предположили, что неблагонадежный таксист сам ее у кого-то отжал, что в тех краях не редкость — в зоне АТО машины часто меняют владельцев.

Теперь Севка разъезжает по Киеву на автомобиле с донецкими номерами, не задумываясь о том, что автомобиль рано или поздно придется отдать какому-нибудь гаишнику.

— Все это может кончиться тем, что позакрывают "героев атошных" по тюрьмам, — резюмирует Серега. — Они думают, что если выжили на войне, им все можно. Уголовный кодекс никто не отменял.

— Вместе нам надо держаться, — замечает дядя Гриша, притормаживая у небольшого магазинчика. — Если у кого будут проблемы, нагрянем все вместе и отобьем своего.

Жажда справедливости

Гляжу в спину дяде Грише, который уверенной походкой направляется к магазину, и думаю, что вот точно такой же походкой он способен "нагрянуть" куда угодно. За дядей Гришей из машины вываливаются несколько фронтовиков, усиливая это впечатление.

Остаюсь в салоне с Серегой.

— Почему решил вернуться на фронт? — спрашиваю.

— Я офицер с боевым опытом. Не могу во время войны продавать металлопластиковые окна или машины, когда другие воюют. Вначале хотел во Львове устроиться в военный институт, но там не протолкнуться — все должности заняты. А деньги где-то брать надо. Кроме того, тянет к своим.

Серега вздыхает:

— Меняются люди. Война их меняет. Отжать машину, забрать какие-то вещи у местных — мы под Славянском такого себе не позволяли. Нам кричали в лицо: "Фашисты!" А мы старались не обращать на это внимания. Сейчас пацаны злы на местных, потому что очень много наших из-за них погибло. Да и на мелкое мародерство многие уже смотрят сквозь пальцы.

Серега говорит об этом спокойно, как о чем-то обыденном. Но мне его ход мыслей не нравится.

— Порядок надо наводить, — говорю и понимаю, что осуждать бойцов у меня нет морального права.

— А как тут наведешь? — у Сереги тот же спокойный тон. — Вот представь себя командиром подразделения из двадцати здоровых мужиков, каждый вооружен до зубов. Кто-то любит выпить, кто-то почти неуправляем. Сможешь ты добиться от этих людей беспрекословного подчинения? Что будешь делать, если они тебя просто пошлют? Чем будешь их пугать? Тюрьмой? Да плевать они на нее хотели, они каждый день рискуют жизнью, — всегда улыбчивый Серега и на этот раз улыбается, однако теперь его улыбка похожа на оскал. — Расстрелом? А на каком основании ты сможешь расстрелять, к примеру, отличного снайпера, который положил бог знает сколько сепаров, но отжал у кого-то бутылку водки? Кстати, и он тоже может расстрелять тебя, если уж совсем достанешь…

У Виктора Еременко был только один близкий человек — бабушка

Серега, кажется, почувствовал, что вышел из себя. Он ненадолго замолкает, переводит дыхание и возвращается в привычное состояние:

— Ты слышал, что у меня были проблемы под Славянском?

Еще летом ребята рассказывали мне, что Серегу сначала убрали с блокпоста, потом отправили в другое подразделение. Но за что, говорить отказывались.

— Пацаны начали выяснять отношения, один из них в состоянии аффекта схватил автомат и начал стрелять куда попало, — продолжает Серега. — Счастье, что никого не задело. Ну, а я как командир отделения потом отвечал за это. Понимаешь, мужской коллектив, тем более вооруженный, — сложная штука. Скрытые лидеры, умники, которые всегда лучше других знают, когда идти в атаку, а когда прятаться в окоп, всевозможные оболтусы — ты должен заставить их выполнять боевые задачи, смертельно опасные. Времени разбираться, кто у кого что отжал, просто нет. Да и желания, честно говоря, тоже.

— Сейчас много говорят о донецком синдроме… — я произношу эту фразу как-то слишком задумчиво.

Серега ухмыляется:

Когда возвращаешься с войны, хочется повсюду наводить порядок

— Я не медик, но ощущения у меня такие. Когда возвращаешься с войны, первые несколько недель хочется повсюду наводить порядок и устанавливать справедливость, — опять ухмыляется. — Беда в том, что не у всех одинаковые представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Поэтому в эти первые недели за ребятами нужен присмотр.

Серега делает паузу и повторяет:

— Нужен. Может быть, правильно отпускать их домой не сразу. Пусть какое-то время послужат в мирной части. А потом большинству надо будет помочь найти работу. Желательно достойную. После фронта работать грузчиком или сторожем — это как-то…

Серега подыскивает нужное слово, что-то взвешивает в уме и выносит вердикт:

— Не захотят они грузчиками работать. А значит, многие будут просто спиваться.

Куда идут деньги

Снова едем. За окнами поля, черные ветви посадки, за ними, на востоке, широкое лезвие Днепра. Задаю очередной бестактный вопрос:

— Какая у вас зарплата, если не секрет?

— У нас по боекомплекту смотрят: сколько выстрелял, столько и платят, — серьезно отвечает Миша, и все снова дружно хохочут.

Ребята получают около 2,5 тыс. грн, и примерно столько же — за боевые действия. Однажды министр внутренних дел Арсен Аваков лично раздал всем бойцам батальона по 500 долларов премиальных.

Но деньги долго не задерживаются в их карманах. На аваковскую премию многие приобрели вскладчину нерастаможенные машины, чтобы ездить по зоне АТО. А Серега на всю первую военную зарплату купил новый айфон.

— В начале лета, после первой ротации, Севкины друзья в Гидропарке устроили для нас праздник, — рассказывает он. — Потом, помню, шел пешком ночевать в Украинский дом, и по дороге меня подобрал какой-то водила. Руку жал, называл героем, расспрашивал, как там на войне. Но из машины я вышел уже без айфона…

Был Серега, естественно, нетрезв. Случай как случай, если бы не одно обстоятельство. Эта беда приключилась не с пацаном, а со зрелым мужчиной, за плечами которого два высших образования. Да и внешне он не похож на "балбеса по жизни". Что это было, рецидив "донецкого синдрома"? Но ни о чем таком я его не спрашиваю, в душу не лезу.

Мне вдруг вспомнилась самая большая неприятность короткой Витиной жизни, на могилу которого мы едем. В Изюме, в палаточном лагере, у него украли пистолет. На Витю завели уголовное дело и отправили домой, но он все надеялся, что сможет вернуться на фронт. В итоге вернулся и спустя несколько дней погиб.

— Это ж я тогда договорился, чтобы дело закрыли, — сокрушается дядя Гриша. — Меня ведь тоже на фронт не пускали. Докторам то одно не нравилось, то другое. Теперь в батальоне я вроде старшины. Слежу за поставками.

— Помощь вашему батальону нужна? — интересуюсь.

Если решишь помогать, выходи напрямую на комбата

— Конечно! Но только если решишь помогать, выходи напрямую на меня или на комбата. Бойцам денег не давай — пропьют. Давай деньги только тем волонтерам, которым доверяешь. К примеру, мы троих недавно разоблачили: каждый из них по полгода собирал средства на наш батальон, а прислал нам пару рваных бушлатов.

По словам дяди Гриши, неопытный волонтер — находка для предприимчивого бойца:

— Привозят волонтеры, к примеру, на блокпост тепловизор, — продолжает он. — Пацаны их благодарят, угощают, называют друзьями. Но когда идут на ротацию, тепловизор этот забирают с собой. Там есть такие шустрые, вроде Севки, которые будут клясться, что это подарок больной мамы. А потом этот тепловизор всплывает где-нибудь на рынке, и тот же волонтер снова покупает его и привозит на тот же блокпост. А если бы волонтеры отдали тепловизор комбату, его бы оформили как собственность батальона.

13 октября 2014 года у стен Администрации президента более 300 бойцов Нацгвардии требовали выплаты зарплат и плановой демобилизации

На могиле Вити

Село Белозерье богатое и большое. Здесь живет десять тысяч человек. Основа местного благополучия — крупное фермерское хозяйство и французский завод по переработке кукурузы. Гордость села — стадион. Остальные объекты тоже в порядке: побелены, подкрашены. Кладбище ухоженное. Витина могила первая в специальном ряду — для заслуженных селян.

Мы молча пьем водку за упокой Витиной души. Говорит в основном наш новый знакомый — председатель Белозерского сельсовета Владимир Мыцук. По нему сразу видно, что он председатель: дородный дядька с профилем римского патриция.

— Из всей семьи Витя был самым толковым, — вспоминает Владимир Павлович. — И в училище, и в строительном техникуме хорошо учился, собирался ехать на заработки.

— А родители… — начинаю я.

— Витина мать живет тут недалеко, — предваряет возможный вопрос о родителях Мыцук. — С хахалем. Делает вид, что у нее огромное горе. Оно-то, может, и горе, но в свое время она Витю с братом в детдом сдала…

Каждый раз перед тем как выпить, выливаем на могилу несколько капель. Вздыхаем.

Витина жизнь разворачивается перед нами, словно скатерть. Его мать часто меняла гражданских мужей, ее шестеро детей не всегда знали, кто их отцы. Первого ребенка родила в шестнадцать лет. Закончилось тем, что женщину лишили родительских прав.

Витин отец, с которым он почти не общался, давно умер. Старший брат сейчас в днепропетровской тюрьме. Младших детей усыновили добрые люди. В Белозерье остались только сестры — девятнадцатилетняя Алина и семнадцатилетняя Оксана.

— Приходила недавно ко мне эта Оксана, просила денег — на поминки по Вите, — по тону Владимира Павловича можно понять, что он зол на Оксану. — А я ей ответил, что на пьянство с хахалями денег не дам. Страшно представить, что будет, если таким, как она, достанется страховка. Беда будет.

— Почему беда? – прерываю я монолог председателя.

Он смотрит на меня, как на только что родившегося, и объясняет:

— Они не смогут пропить шестьсот тысяч гривен, загнутся же все. Одна надежда у меня была: что Витя их приструнит, да вишь, как судьба распорядилась.

— Надо такой вопрос выяснить… — деликатно перебивает сельского голову дядя Гриша. — Витя говорил мне, что в селе от него беременна одна девочка. А ведь Витя очень порядочный был в этой теме. Я подумал, может, взять ДНК у кого-то из его родственников и у ребенка, чтобы у малыша были хоть какие-то права.

— Витя-то, конечно, порядочный был, а сама эта девчонка — нет, — отвечает Владимир Павлович. — Срок у нее такой, что можно точно сказать: это ребенок не Витин. И ждать его с войны она вроде как не собиралась. Не хочу даже говорить на эту тему.

Кажется, единственным человеком, по-настоящему любившим Витю, была его бабушка. К ней он приезжал на каникулы из интерната, к ней вернулся после ротации. На нее сельский голова и хочет оформить Витину страховку.

Мы приходим с кладбища к ее старому деревянному дому. Старушке под восемьдесят, она плохо видит и с трудом говорит. Когда я протягиваю ей номер Фокуса с Витиной фотографией, она подносит журнал к близоруким глазам и плачет.

Успокаиваем ее как можем. Владимир Павлович отчитывается о килограммах привезенной бабушке картошки и о кубометрах полученных ею от сельсовета дров так, словно мы — комиссия из области.

Из-за двери выглядывает Оксана. Черноволосая, коротко стриженая девушка строит нам глазки. Бабушка рыдает и целует Витину фотографию.

Надо заводик отжать

Дорога домой. За окнами сумерки, на душе мрачновато. Молчим. Первым нарушает тишину Серега:

— Мы под Славянском думали, что эта война через два-три месяца закончится. Витя мечтал устроиться в военную часть недалеко от своего села. Или в СБУ.

— Я его вообще хотел в Академию сухопутных войск устроить, — со вздохом говорит дядя Гриша. — Хочешь, Слава, тебя устрою? Ты ж вроде парень неглупый.

Колонны, возвращающиеся из зоны АТО, никто не досматривает

— Да я ж зварювальник! — просыпается Слава.

— Забудь об этом! Посмотри, как люди живут. Идет война, а у них вон какие дачи, — мысль дяди Гриши прыгает с кочки на кочку. — Надо к хозяевам приехать, посчитать все их активы и пассивы, а потом сказать: "Ты наворовал — хватит! Теперь должен столько-то на армию перечислить".

Эх, дядя Гриша. Кто он, я до конца так и не понял. Скорее всего, преувеличивает свое могущество. Человек он, как показалось мне, недалекий, с какими-то небольшими деньгами и явными лидерскими качествами. Но главное его достоинство — чувство товарищества.

— Я пам"ятаю одного торгаша, — переводит разговор Слава. — Коли на війну збирався, то хтів купити на Троєщинському ринку рюкзака. Найдешевший коштував двісті гривень, а в мене хіба сто п"ятдесят було. Я так просив того продавця зробити мені знижку, та він ні в яку. Тоді я купив такий самий рюкзак без шлейок, а шлейки потім пришив сам.

— Ты его запомнил?! — взрывается дядя Гриша. — Поедешь со мной и выберешь у него самый лучший, самый дорогой рюкзак. И пусть только пикнет, зараза! Кстати, у меня еще есть одна хорошая тема. Нужно один небольшой заводик отжать, который плохие парни при Яныке забрали. Мне не за себя обидно, а за тех работяг, которых там кинули.

Эх, дядя Гриша, дядя Гриша. Даже если предположить, что его слова не более чем кураж подвыпившего человека, сам ход мысли вызывает ужас. Но только у меня.

Из вялого разговора становится понятно, что ребята не против помочь работягам. Им неинтересно, кому принадлежит заводик и действительно ли он был у кого-то незаконно отобран. Возможно, просто не хотят огорчать дядю Гришу.

Неожиданно из темноты наперерез нашей машине бросается человек в милицейской форме.

Тьма

Мы трижды нарушили правила. Гаишник, вежливо представившись, показывает дяде Грише планшет, на котором наша машина сфотографирована в момент пересечения сплошной линии дорожной разметки. В углу экрана обозначена скорость — намного выше той, что разрешена знаками.

Плюс ко всему на кладбище наш водитель, поминая Витю, пил водку со всеми и теперь старается не дышать на гаишника. Дядя Гриша рассматривает фотографию своей машины на планшете, затем цедит сквозь зубы:

— Мы из Нацгвардии. Ездили на могилу побратима.

— Чего ж сразу не сказали! — недовольно бормочет милиционер и бежит к другой машине.

Возле Андреевской церкви в Киеве можно посмотреть в глаза тем, кто отдал жизнь за Украину

Минуты через три, когда наш бус вновь вышел на крейсерскую скорость (превысив допустимую), я не выдержал:

— Ребята, разве вы стояли на Майдане для того, чтобы нарушать законы? Вы осуждаете бандитов, для которых закон не писан, но чем вы лучше? Если хотите жить по закону, значит, надо заплатить штраф. И сдать оружие из зоны АТО.

— Гаишники неправы, — урезонивает меня дядя Гриша. — Сидят за поворотом, чтобы их было не видно, купоны стригут. В нормальном правовом государстве такое бы им с рук не сошло. Да и что мы нарушили? Нарушение — это когда ты внагляк на красный едешь. Или когда пересекаешь сплошную, подрезая машины на встречной. А у нас — ерунда! Понял?

Эх, дядя Гриша, дядя Гриша. Спорить бессмысленно. Они чувствуют, что правы по какому-то очень большому счету. Они верят, что имеют право жить так, как хотят. И никто из них пока не понимает, что жизнь после войны не превратится в скатерть-самобранку. Пока я думаю об этом, дядя Гриша бубнит что-то свое. Прислушиваюсь.

Они чувствуют, что правы по какому-то очень большому счету

— Чтобы навести порядок, новый Майдан нужен, — рассуждает он. — Только силовым путем можно все исправить.

— Э, нет, ребята! — не соглашается Серега. — За год я понял, что силой ничего хорошего не добьешься. С каждым шагом только больше запутываешься. Как быть тогда? Я не знаю. Не знаю…

Мы молча смотрим на убегающее под колеса шоссе. Вечер за окнами превратился в ночь. Из-за встречного движения дальний свет включать нельзя, и мы видим лишь небольшой участок дороги перед машиной.

Слева, справа и впереди — тьма. Микроавтобус движется к огням большого города, но пока их не видно — угадывается лишь полоска мутного, чуть лилового зарева где-то на горизонте.

Фото: Евгений Малолетка, Getty Images, УНИАН,
Дмитрий Синяк, Укринформ, из личных архивов