Чтобы овладеть Беларусью, Путину даже не понадобится вести войну, – белорусский поэт Андрей Хаданович

В свои 42 года Андрей Хаданович стал самой узнаваемой фигурой белорусской литературы. Легко представить реакцию Андрея на эту фразу — с шаловливой улыбкой и чертиками в глазах он непременно выдаст что-то вроде "и, между прочим, самой крупной фигурой!", намекая на свой выдающийся рост и щедрое телосложение.

Хаданович вообще очень иронический человек. Его стихи насыщены юмористическими обертонами, остроумными литературными аллюзиями, веселой и непринужденной словесной игрой. Он умеет с легкостью говорить о серьезном и без пафоса о важном.

Он частый гость европейских литературных фестивалей, его стихи переведены на английский, немецкий, латышский, литовский, русский, польский, словацкий. И, конечно же, на украинский. К Украине у Хадановича вообще отношение особое: первая его книга стихов вышла 13 лет назад не в оригинале, а в украинском переводе.

Корреспондент Фокуса встретился с Андреем во Львове. После разговора стало ясно, что реплики интервьюера не так уж важны: искрометный Хаданович с присущей ему легкостью превратил диалог в увлекательный монолог.

Кто он

Белорусский поэт и переводчик с украинского, французского и польского. С 2008 года Хаданович возглавляет Белорусский ПЕН-центр

Почему он

Благодаря ему мир узнает о достоинствах современной белорусской поэзии и начинает гораздо лучше понимать Беларусь

Я немного устал от однобоких вопросов: разговор со мной обычно начинают с политики и ею же заканчивают. Правда, благодаря одному кремлевскому деятелю, с нецензурным определением после фамилии, Беларусь потихоньку перестают называть "последней диктатурой Европы". Но все равно — сплошные стереотипы.

О стереотипах, поколении 2000-х и конформизме

О Беларуси и белорусской политике лично я могу говорить свободно, но я, наверное, не показатель. Мне, как тому пролетариату у Маркса, нечего терять, кроме собственных цепей. Я преподаю в университете французскую литературу, читаю курсы про Мольера, Вольтера, Бальзака. Если меня уволят, увольняющая сторона потеряет больше. Я потеряю разве что социальный контакт.

Все-таки большое удовольствие смотреть на семнадцатилетних, тем более что чаще всего это красивые девушки. У них в голове бегают тараканы, которые каждый год немного меняются, и ты следишь за новыми трендами в интеллектуальной моде: что они читают, о чем говорят, какое кино смотрят. Наверное, я чуть больше учусь у них, чем они у меня.

Это поколение, для которого не существует границ. Западные журналисты до сих пор иногда спрашивают, легко ли нам поехать за рубеж. Как ни странно, сейчас все ровно наоборот: теперешний белорусский режим страшно заинтересован в том, чтобы все политически и эстетически несогласные уехали к чертовой матери и больше не возвращались. Недавно мой коллега Алесь Михалевич, которого в 2010-м после выборов посадили в тюрьму, а затем вынудили уехать, решил вернуться, так его арестовали прямо на подножке поезда. Потом, правда, отпустили, но остались страшно расстроенными.

Молодые люди по-другому смотрят на географию, они знают иностранные языки — английский, немецкий, польский, само собой. Десять лет назад я был уверен, что благодаря им в Беларуси все резко изменится, что они привнесут сюда немного Европы. Я надеялся на увеличение контрабанды свободы. А теперь оказывается, что эти люди ездят на чашечку кофе в Вену или на кружку пива в Прагу, ходят там по магазинам, покупают модные вещи, а потом возвращаются и преспокойно вписываются в белорусскую конформистскую систему. Все хорошее они оставляют в приватной сфере и прячут в сфере общественной.

Об эмиграции и национальном мазохизме

Трудно вообразить более человечного человека, чем белорус — если он один или они вдвоем или на худой конец в маленькой компании. Но как только белорус оказывается в государственной конторе… Со времен советской власти ничего не изменилось: каждый все понимает, у него даже на лице может быть написано, что он думает про сегодняшнюю ситуацию, но шевелить языком не станет.

Огромное количество белорусов сейчас живут в ближнем или дальнем зарубежье. Одни уехали по политическим мотивам, другие по экономическим, третьи, и их немало, по экономическим, замаскированным под политические. Например, кто-то ходил на баррикады, пробовал организовать наш маленький Майдан. Его разгоняли, людей арестовывали, студентов массово выгоняли из университетов, и их тут же с распростертыми объятиями принимали в Европе в рамках специальной программы для уволенных лукашенковским тоталитаризмом. Теперь, куда бы белорусский писатель ни приехал, в Варшаву, в Прагу, в Вильнюс, в Берлин, он найдет аудиторию, которая придет его слушать без переводчика. Вот я и думаю: взять бы всех этих людей да в Минск — может, тогда у нас что-нибудь получится? Но тут замкнутый круг. Они говорят: мы вернемся, как только в Беларуси что-то изменится в лучшую сторону. А я им отвечаю: в лучшую сторону что-то изменится не раньше, чем вы вернетесь и попробуете чем-то рискнуть ради страны.

Рассуждать о национальном характере без мазохизма у нас не получается. Василь Быков придумал максимально оптимистическую формулу: дескать, посади какой-нибудь другой народ лет на двести-триста в белорусские условия, не факт, что он выжил бы вообще. Дело в том, что Беларусь — это территория, на которой соседи все время воевали друг с другом. Есть такой анекдот: в 1812 году Наполеон спросил у простой белорусской женщины, хочет ли она, чтобы французы прогнали русских. Она ответила: сыночек, гони их так далеко, чтобы не вернулись ни они, ни вы. А вот то же самое, только более грустное. Летом я часто бываю на Брестчине, в городе Пружаны, где моей жене от родителей достался дом. Проезжая по окрестностям, мы увидели часовенку, построенную как мемориал жертвам военных действий 1812 года. Там с обеих сторон огромное количество плит с именами белорусов — они погибли, убивая друг друга в составе противоборствующих армий.

Андрей Хаданович: "О Беларуси и белорусской политике лично я могу говорить свободно. Мне, как тому пролетариату у Маркса, нечего терять, кроме собственных цепей"

На протяжении веков белорусскую элиту подчистую уничтожали каждые 30–40 лет. В 1790-е — восстание Косцюшко: убили, сослали, сгноили всех, кого можно, остались те, что послабее и поподлее. 1830-е, 1860-е — следующие антиимперские восстания, а там уже начались и "веселые" советские сталинские дела. В 1937 году чекисты в ходе доблестной подготовки к юбилею революции уничтожали национальные элиты. В Беларуси более ста лучших поэтов, творцов, ученых, академиков были расстреляны в ночь с 29 на 30 октября; в Украине такая же трагедия случилась четырьмя днями позже. Я понимаю, что это все разговоры в пользу бедных, такая разновидность паралимпийского спорта: нас искалечили, а мы все равно забиваем свои голы в инвалидной коляске.

Второй вариант — насквозь иронический, карнавальный; как говорил Бомарше, будем смеяться, чтобы не заплакать. Возможно, это просто вопрос темперамента, но смеяться и иронизировать мне проще, чем плакать и доводить чернуху до абсурда. Хотя я уважаю работу моих коллег всех поколений — от Светланы Алексиевич, живого классика и главной нашей катастрофистки, до моего ровесника, успешного писателя Альгерда Бахаревича. С другой стороны, появляется писатель-жизнелюб, прекрасный Владимир Арлов, или наш искрометный поэт Виктор Жибуль, которого читатель встречает раскатами хохота, и какая-нибудь шведская интеллектуалка в растерянности: вы так плохо живете — как вы еще умудряетесь смеяться?Описывать Беларусь можно в двух системах координат. Можно в страшной мартирологии, и тут идеально подходит Василь Быков, имевший сверхпессимистическое видение мира — иногда мне кажется, что если бы не было Второй мировой войны, он бы ее выдумал. Некоторые нынешние молодые авторы умудряются сделать и без того довольно черные белорусские краски еще более черными. К сожалению, такой подход пользуется спросом на западном книжном рынке. Грубо говоря, немецкое издательство ждет от белорусов как можно более катастрофических текстов. Предполагается, что немецкая домохозяйка, читая мрачную белорусскую книгу, потом с облегчением ее закрывает и думает: какое счастье, что мы живем не в Беларуси!

Об умирающем языке и инстинкте Лукашенко

Я, как и прочие белорусские авторы, десятилетиями существую в своего рода гетто и пишу на глубоко маргинализированном языке, на котором говорит подавляющее меньшинство жителей моей страны. Белорусский язык в традиционной среде своего обитания стремительно умирает, и, если не случится каких-то изменений в государственной культурной политике, в ближайшее время умрет: деревня давно разговаривает на "трасянке", это наш вариант вашего суржика — белорусская фонетика плюс лексика латиноамериканских сериалов. И все было бы безнадежно, если бы не молодежь и город.

На мой выбор во многом повлиял Владимир Короткевич, писатель с неимоверным харизматическим обаянием. Конечно, читать его лучше с наивным неиспорченным вкусом подростка. Вот так проглотишь двухтомную эпопею "Колосья под серпом твоим" — и в результате белорусский патриот появляется у честных русскоязычных родителей, которые ничему такому его не учили. Моя мама, дочь ответственной советской работницы, приехавшей руководить белорусским филиалом ТАСС, в детстве честно читала мне сказки Пушкина, которые я до сих пор помню наизусть. Мой отец тоже русскоязычный, родом из восточной Беларуси. Белорусский язык я слышал либо по радио, либо от своей бабушки с Гомельщины, причем это был сильно отличающийся от литературной нормы диалект: слов, которые использовала моя бабушка, нет ни в белорусском, ни в русском, ни в украинском.

На белорусский язык я переходил несколько раз. Первый раз, начитавшись того самого Короткевича в 14–15 лет. Детонатором для меня стал классный руководитель Николай Николаевич, который рассказал нам про глобализацию, про то, что языки вымирают, и что от таких вот бесперспективных и вымирающих, вроде белорусского, лучше отказаться. Тут мне попала то ли шлея под хвост, то ли игла в задницу, и оставшиеся два года школы в совершенно русскоязычном классе я ему на истории и обществоведении отвечал исключительно по-белорусски. Полтора года он меня ненавидел, а потом даже как-то зауважал.

Когда Советский Союз начал разваливаться, стало понятно, что страны-соседки, которые свою независимость выстрадали, никогда никому и ни при каких обстоятельствах ее просто так не отдадут. А вот независимость Беларуси — просто счастливая для нас ошибка московских идеологов: случись тогда политик на букву П, не знаю, в ту ли сторону пошла бы история. Тем не менее первые три года белорусская независимость имела более-менее белорусский облик. С трибун было сказано много красивых слов, и всем казалось, что из этих разговоров вот прямо сейчас возникнет какое-то прекрасное будущее. Но в результате в Минске переименовали всего четыре улицы, а остальные до сих пор носят имена сталинских убийц и коммунистов всего мира.

• Читайте также: Власть в России — как собака, она чувствует страх, — телепродюсер Екатерина Макаревич
  

У Лукашенко, как у всякого, мягко выражаясь, не-интеллектуала, есть свой механизм компенсации, а именно — сильнейший политический инстинкт. Трагические события в Украине привели к тому, что он стал по-другому смотреть на Россию и, соответственно, на Беларусь. Раньше Лукашенко в большом количестве продуцировал лозунги братства, пытаясь обменять их на скидки на нефть и газ. Кремль его мог ненавидеть, а скорее презирать, в грош не ставить, но вынужден был соглашаться на эту демагогию. Теперь даже до нашей власти дошло: за последние 20 лет национальная идентичность размылась настолько, что для того, чтобы овладеть Беларусью, Путину даже не понадобится вести войну, а значит, надо что-то изменить в идеологии.