Не завидую нобелевским лауреатам. Как украинка Марина Роднина получила премию Лейбница и 2,5 млн евро

"Когда планирую свои эксперименты, я совершенно не думаю о том, будут их результаты иметь практическое применение или нет. Мы ищем ответы на фундаментальные вопросы современной биологии. Другими словами, наша задача понять, как именно "работает" жизнь", — говорит биохимик Марина Роднина, директор немецкого Института биофизической химии Общества Макса Планка.

В конце прошлого года она стала лауреатом престижной премии имени Лейбница, с 1986 года вручаемой ученым, работающим в Германии. 2,5 млн евро — заметно больше, чем средний размер Нобелевской премии, но эти средства предназначены исключительно для финансирования исследовательских проектов на протяжении 7 лет.

Марина Роднина занимается исследованием функции рибосом. Это клеточные органеллы, отвечающие за синтез белков. Они есть в организме простейшей бактерии, любого растения и в человеческих клетках.

Процесс синтеза белка, или, как говорят ученые, трансляция, настолько сложен, что рибосома не может не допускать ошибки в своей работе. При этом существует механизм, который постоянно исправляет такие ошибки. За открытие этого механизма Марина Роднина и была удостоена премии имени Лейбница.

Выбор в пользу науки Марина Роднина сделала еще в детстве, когда училась в киевской школе №51. Сейчас это лицей международных отношений. "У нас очень хорошая биология была в школе, преподавали здорово и нескучно, — вспоминает она. — Уже в 8-м классе стало понятно, что меня очень интересует молекулярная биология. Я уже тогда начала читать университетские учебники — нравилось это ужасно". Родители Марины были физиками, тетя — микробиологом. Она и поставляла будущему ученому литературу по биологии.

Потом был Киевский национальный университет имени Тараса Шевченко, а после этого — аспирантура в Институте молекулярной биологии и генетики (ИМБГ), который до сих пор остается одним из самых сильных в Украине институтов медико-биологического профиля.

В 1989 году Марина получила степень кандидата биологических наук. "Мне хотелось сделать такую карьеру, как делают исследователи в Европе, — рассказывает Роднина. — А в Европе после того, как молодой ученый получает степень, он либо уходит работать в бизнес, либо проходит дополнительную стажировку, которая называется постдокторской. Без постдока академическую карьеру сделать просто невозможно".

Марину Роднину интересовала именно исследовательская карьера, для которой нужно было финансирование. Такое финансирование предоставлял фонд Гумбольдта, и она подала свои документы на конкурс. Тогда Марина не знала, что на одно место претендовали полсотни ученых. То, что выбрали именно ее, профессор Роднина сегодня считает чудом.

Было желание уехать в США, но именно в Германии она нашла исследовательскую группу, которая занималась интересным для нее направлением.

Сегодня Марина Роднина — профессор биохимии и директор Института биофизической химии Общества Макса Планка в Геттингене, а также член Немецкой академии наук Леопольдина и член Европейской организации молекулярной биологии (European Molecular Biology Organisation, EMBO).

Вы занимаетесь фундаментальными исследованиями. Могут ли они иметь прикладное значение?

— Сейчас никакого прикладного значения наши открытия не имеют, нас больше интересует, как работают биологические машины. Но потенциально есть как минимум два направления, где они могут иметь практическое применение.

Первый — это решение проблемы устойчивости болезнетворных бактерий к антибиотикам. Я знаю случаи, когда пациенту не помогает ни один из самых сильных антибиотиков. И это огромная проблема во всем мире. Дело в том, что действие многих антибиотиков направлено на рибосомы бактерий, которые мы изучаем. И наши исследования позволяют искать новые подходы к борьбе с инфекциями, вызванными такими бактериями.

Второй аспект состоит в том, что при многих заболеваниях, в том числе и при раке, биосинтез белка изменяется. Например, в раковых клетках он происходит более интенсивно, чем в нормальных. Поэтому здесь можно думать о том, как повлиять на биосинтез белка в раковых клетках, — ингибировать (замедлить. — Фокус) его и таким образом повлиять на развитие болезни.

Повторюсь, пока что это все существует на уровне идей.

Можно ли ожидать, что за ваше открытие в будущем будет присуждена Нобелевская премия или это сложно прогнозировать?

— В этом случае как раз несложно. По рибосомам Нобелевскую премию уже дали в 2009 году трем ученым — Венкатраману Рамакришнане, Томасу Стейцу и Аде Йонат. Они занимались больше структурой рибосом, а мы — функцией. А структура и функция связаны очень тесно. По такой близкой теме повторно никогда не дают Нобелевскую премию. Поэтому тут "опасности" для меня нет.

Вас это огорчает?

— Сожалеть особенно нечего, потому что быть нобелевским лауреатом тяжело — можно забыть о личной жизни. Я им не завидую.

Какие возможности открывают для вас эти 2,5 млн евро?

— Их нужно освоить в течение 7 лет, а сделать это очень легко (смеется. — Фокус). Конечно, это большие деньги, но лаборатория у меня тоже большая — ее годовой бюджет 2 млн евро. Среди прочих у нас есть два очень интересных направления исследований, в которых премия Лейбница как дополнительный источник финансирования позволит нам быстрее продвигаться и быстрее получить результаты.

Из каких источников финансируются научные исследования в Германии и какие доли этих источников?

— Львиная доля исследований в Германии финансируется за счет Немецкого научно-исследовательского общества — сокращенно DFG (Deutsche Forschungs gemeinschaft. — Фокус). На мой взгляд, это очень хороший пример того, как можно финансировать науку. DFG выделяет деньги исключительно под исследовательские проекты, каждый из которых очень скрупулезно рецензируется. Это значит, что отбираются только лучшие из лучших. Финансирование получают не больше 30% проектов из тех, которые на него претендуют. Причем часто DFG дает только часть денег, а недостающие средства нужно привлекать из других источников. Финансовые расходы при этом контролируются настолько строго, что использовать их на что-то кроме науки никак не получится.

Еще один источник финансирования — Министерство науки. Это деньги, которые выделяются в первую очередь под прикладные исследования.

Все большую роль играют европейские программы. В их рамках средства на исследования также получают лучшие из лучших, и расход денег контролируется очень строго. Отдельные институты, например Институт Макса Планка, также имеют собственный бюджет, которым могут распоряжаться более свободно, что позволяет быстрее реагировать на актуальные вопросы.

Правильно ли я понимаю, что DFG фактически распоряжается деньгами налогоплательщиков?

— Именно так — это средства налогоплательщиков.

Вы участвуете в совместных проектах с украинскими коллегами или предоставляете какие-то консультации по организации науки в Украине?

— В коллаборациях я не участвую, поскольку в тех узких направлениях, в которых работаю я, здесь никто не работает. А что касается консультаций, то в последнее время со мной не раз связывались по поводу того, как организовать науку в Украине.

Но из всех этих контактов мне не совсем понятно, какую именно роль мне предлагают. С одной стороны, меня очень беспокоит положение дел в украинской науке, и я всей душой хотела бы помочь. Я очень хорошо знаю, как работает европейская система и в этом смысле убеждена, что мой опыт может быть полезным для Украины. Поэтому я сейчас пытаюсь понять, как именно могу помочь в Украине.

Весьма авторитетные люди в Украине говорят о том, что украинская наука, возможно, уже прошла точку невозврата, а значит, в обозримом будущем она прекратит свое существование. Стоит ли опасаться такого катастрофического сценария?

— Я не верю в подобные катастрофические сценарии, и в точку невозврата я тоже не верю. Думаю, ее не существует. Появляются молодые умы, и они способны делать открытия даже в сложных условиях, потому что мыслят по-другому. Именно поэтому очень важно сохранить молодежь.

Даже в условиях отсутствия полноценного финансирования украинские молодые исследователи могут участвовать в коллаборациях с европейскими учеными и таким образом реализовывать свои идеи. В результате такого сотрудничества они могут научиться новым методам и новым подходам, которых в Украине никто не пробовал и никто попробовать не может, потому что нужное оборудование стоит миллионы. После этого молодые ученые будут возвращаться в Украину и со своими знаниями и опытом менять науку на родине.

В мире есть две основные модели организации науки — университетская и такая, когда исследования проводятся в исследовательских институтах, как, например, в Украине. А есть еще и смешанная система. Какая из них, на ваш взгляд, больше подходит для Украины?

— Я убеждена, что единственная возможность развития для Украины это смешанная система. Дело тут вот в чем. У университетов есть своя задача — обучение студентов на должном уровне. Но современное высшее образование предполагает кроме теории еще и серьезную практику. Я сейчас вижу уровень выпускников украинских университетов — это замечательные и очень одаренные ребята, но у них совершенно нет практического опыта. Причины понятны: в украинских университетах и в помине нет той материальной базы, с которой в Германии студенты могут работать уже с первого курса. Поэтому в университетах можно и нужно заниматься наукой для того, чтобы студенты вовлекались в исследовательскую работу как можно раньше.

• Читайте также: Упакуй шары. Как украинский математик Марина Вязовская вырвалась из трехмерного гетто

Но это только начало. Чтобы делать серьезную научную карьеру или работать в наукоемкой индустрии, человеку необходимо получить степень кандидата наук — в первую очередь это касается естественных наук. Чтобы защитить кандидатскую диссертацию, нужно проводить исследования уже на более высоком уровне. Именно для этого и необходимо тесное сотрудничество между университетами и Академией наук, в которой сконцентрирован основной научный потенциал страны.