В Украине идет борьба народа с паразитической элитой советского образца, — Александр Эткинд

Никаких лихо заломленных беретов или тростей с набалдашником в виде головы пуделя. Правый глаз черный, левый почему-то тоже черный. В общем, Александр Эткинд совершенно не похож на Воланда, разве что иностранец. Но совсем отбросить эту навязчивую ассоциацию не получается. Уж очень значительное место в творчестве Эткинда-писателя занимает первый посол США в СССР Уильям Буллит, который, скорее всего и послужил прототипом для булгаковского персонажа.

Александр Эткинд — в прошлом русский советский психолог, а ныне историк, культуролог, профессор Европейского университета во Флоренции, — в последнее время много занимался проблемами памяти, травмы и горя и их преломлением в истории и культуре. В 2013 году в Кэмбридже под его руководством был завершен большой исследовательский проект "Войны памяти: культурная динамика в Польше, России и Украине" (Memory at War: Cultural Dynamics in Poland, Russia, and Ukraine). Александр утверждает, что им удалось нащупать нерв исторической динамики в странах со сложным опытом соседства. Такие страны формируют общую память до тех пор, пока они способны делить друг с другом настоящее. Но в состоянии конфликта у них начинают резко отличаться не только представления о настоящем, но и воспоминания о прошлом.

Конфликт Украины и России — это классическая "война памяти". Все происходит в реальном времени, сегодня, но это война за лучшее прошлое. Чтобы защитить свои представления о прошлом, люди убивают друг друга в настоящем. Война в Донбассе — в определенном смысле реконструкция, инсценировка Великой Отечественной. Что же осталось незавершенным тогда и требует кровавой платы сейчас?

И здесь необходимо говорить о таких понятиях, как травма и горе. Те, кто жил в СССР, и особенно те, кто выжил, должны что-то делать с этой травмой, с этим горем. Проще всего — вытеснить. Однако не тут-то было. Травма и горе "миметичны", утверждает Эткинд, то есть требуют постоянного проигрывания страшных событий, проживания их снова и снова. В книге "Кривое горе: память о непогребенных" показано, как эти вытесненные, запрещенные к осознанию чувства проявляют себя в культуре: в фильмах, книгах, памятниках, картинах. Культура создает формы передачи опыта. Эти формы нужно интерпретировать подобно тому, как психоаналитик интерпретирует сны, — чтобы определить болезнь и начать лечение. Если этого не делать, произойдет ровно то, что произошло у нас. Символы, образы, вся память о Великой Отечественной войне могут мгновенно мобилизовать тысячи людей на новую "священную войну", могут стать призывом убивать.

Исцеление придет со временем. За горячей войной неизбежно последует холодная. За стадией отрицания — стадия принятия, за "кривым" горем — "прямое" –— искренняя скорбь по загубленным жизням. Все это потребует работы не одного поколения. Но это будет потом. А что можно сделать здесь и сейчас, в Украине силами нынешних поколений?

Об этом — наши семь вопросов Александру Эткинду, в июне приезжавшему в Киев для участия в круглом столе "Войны памяти", культурная динамика и работа горя в современной Украине", организованному Институтом социальной и политической психологии НАПНУ.

Вы утверждаете, что за горячей войной всегда идет холодная. Однако есть ощущение, что нынешняя горячая война является следствием холодной войны, из которой одна из сторон так и не вышла. Или вышла не с тем результатом, с которым хотела. Согласны ли вы с тем, что Россия проиграла в холодной войне с Западом и нынешняя война продиктована желанием взять реванш?

— От окончания войны выигрывают все. Проигравшая сторона выигрывает очень много. В отношении итогов холодной войны есть разные мнения. Есть замечательная статья Сергея Аверинцева о том, что холодная война не была проиграна Советским Союзом или Россией, а Россия сама пришла к тому, чтобы изменить курс и направление. Сама выбрала свободу. Я бы сравнил окончание холодной войны с десталинизацией, которую провел Хрущев. Ведь тогда это не было ни уступкой Западу, ни проигрышем в войне, ничем подобным. Это было внутренним решением очень узкого круга элиты страны. И это изменило курс истории. Правда ненадолго. И это трагедия. Стремление к внутренней деколонизации в России не является устойчивым. Механизм, почему это происходит ненадолго, очень сложный. И сейчас мы снова видим в России отказ от внутренней деколонизации.

Что можно сделать сейчас? Наверное, что-то можно сделать. Но я не уверен, что это должны делать мы с вами.

В книге "Уильям Буллит. Мир мог бы быть другим" вы описываете парадокс Вудро Вильсона. Этот американский президент, который вдруг уступил давлению партнеров по переговорам об итогах Первой мировой войны, будто был "частью той силы, что вечно хотела добра, но делала зло". Он проявил слабость, и мир так и не стал другим, а стал таким, как мы его знаем: полным конфликтов и войн. Насколько подобный парадокс актуален для сегодняшней политики? И действительно ли роль личности в истории так велика?

— Да, примерно так — как противоположность Мефистофелю, который у Гете вечно хотел зла, но совершал добро, характеризовали Вильсона его необычные биографы, всем известный Зигмунд Фрейд и гораздо менее известный Уильям Буллит, американский дипломат и писатель, который был пациентом, соавтором и спасителем Фрейда. А вот о политическом зле я давно собираюсь писать, но пока не решился. Я исследую то, что происходит в России, и наблюдаю за тем, что произошло между Россией и Украиной. И мне стало казаться, что эту ситуацию не определить в привычных терминах — тоталитаризм, авторитаризм, демократия… Речь идет о чем-то более общем.

Например?

— Помните, история политических идей началась с веры в божественное происхождение власти. Законный государь не может делать зла; все что он делает, есть добро. Потом появилась другая идея: власть нужна для того, чтобы люди жили в безопасности, не делали зла друг другу, были богаче и счастливее. Иными словами, только такая власть есть власть, которая делает добро. Но кто может судить о добре и зле: государь или народ? Что делать с государем, который хочет (или говорит, что хочет) добра, а приносит зло? Так появилась идея, что народ имеет право на восстание. Отсюда уже два шага до демократии: только народ имеет право судить о том, что есть для него добро и зло. Но в этом месте как-то забыли о том, что у государя тоже есть свои суждения, мнения и интересы. У тех, кто к нему близок (раньше это называли двором, сегодня называют элитой), тоже есть интересы, отличные от общечеловеческих.

Власть не просто так, случайно или по неразумению, причиняет зло народу. Добра не хватает на всех, и политическое зло — это всегда столкновение частных благ элиты (дворцов, яхт, офшоров) с публичными благами, которые нужны народу. Но что интересно, государь и элита никогда — ни в прошлом, когда они верили в свое божественное происхождение, ни сегодня, когда рассуждают о демократии, — не признавались в своих особых интересах. Если их послушать, всегда оказывается, что еще один дворец нужен только потому, что так будет лучше народу. Короче, власть всегда хочет добра, но часто приносит зло: политическое зло.

Александр Эткинд: "В современном обществе "элита" имеет такие возможности контроля над населением, какие не снились ни Наполеону, ни Гитлеру

С этих позиций что такое народ? Он скорее жертва ошибок своих лидеров или же соавтор этих ошибок?

— Бывало, конечно, по-разному. Но как бы ни было, лидеры без народа бессильны: без солдат, инженеров, чиновников, палачей никакая элита не могла подавлять свой и чужие народы. Мы привыкли считать, что технический прогресс, рост доходов и общество потребления благоприятны для демократии. Но возможно, эта связь имела временный характер, а может, и вообще была исторической случайностью. Ведь, откровенно говоря, рост технических возможностей надзора, прослушки, хранения информации и, наконец, массовой пропаганды — все это скорее ограничивает права и свободы, чем развивает их.

Вернусь к вашему вопросу: в современном обществе "элита" (я обычно употребляю это слово в кавычках, уж больно эти люди неприятны) имеет такие возможности контроля над населением, какие не снились ни Наполеону, ни Гитлеру. Пока народ не восстанет, он остается жертвой элиты. А вот когда, на каком уровне своего обнищания и разврата своих лидеров он восстанет — это никогда не известно. Классики политической мысли, между прочим, писали о праве народа на восстание, но никогда не писали о его обязанности восстать. Нет такого морального закона, из которого можно было бы понять, когда и почему народ восстанет против паразитической элиты.

Можем ли мы объяснить, почему одни народы могут преодолеть позицию жертвы или историческую травму, а другие так и остаются в колее травмы и жертвенности?

— Многое зависит от времени, оно все лечит. Но прежде чем лечиться от травмы, надо сбросить паразитическую элиту. Бывает, это происходит с внешней помощью; бывает, народ сам осуществляет свои права. Такие примеры есть и в Европе, и в Азии, и в Африке. Чем кончили нацистская Германия и Советский Союз, вы знаете. Не стоит забывать и о рабовладении в южных штатах Америки, об апартеиде в Южной Африке. А ведь рабовладельцы Вирджинии или Кейптауна были более эффективными менеджерами, чем "элита" северной Евразии. Так что нет ничего невозможного и ничего предопределенного.

Насколько нынешняя ситуация в Украине является последствием травмированности историей? О чем нужно думать сейчас, чтобы через 50 лет здесь жили здоровые и свободные от травмы поколения?

— В моей книге "Кривое горе" я анализировал отсроченные последствия советской катастрофы. Материал в моей книге российский, но многие выводы относятся и к Украине. Советское наследство — общее для всех постсоветских стран, но их пути расходятся все дальше. Советское наследство — это не только память о терроре, голоде и войне; это и корыстные, некомпетентные лидеры, которые, как свойственно паразитам, имеют необычные способности к выживанию и воспроизводству. Наследство важно, конечно, но еще важнее те решения, которые делают взрослые люди, определяясь в жизни. То, что происходит в Украине последние двенадцать лет, это мучительная, многоэтапная борьба народа с паразитической элитой советского образца. Эта борьба не закончена, скорее она в самом разгаре. В нее вмешиваются внешние силы, но это не новость. Труднее понять, что именно в этой борьбе — с внутренними паразитами даже более, чем с внешними врагами — создается зрелое, здоровое общество.

Олег Басилашвили, сыгравший Воланда в фильме "Мастер и Маргарита" сказал, что фигура Воланда — это такой литературный прием, позволяющий посмотреть на жизнь обывателя глазами стороннего или потустороннего наблюдателя. Могли бы вы, играя Воланда, посмотреть на сегодняшнюю Украину: что за страна? что за люди?

— Воланд не был наблюдателем, он скорее обращался с москвичами так, как естествоиспытатель обращается с подопытными животными. Помните его эксперименты в варьете? У меня, конечно, нет таких возможностей. Но мне ясно, что "квартирный вопрос" — нищета и несвобода советского времени — повлиял на Украину меньше, чем на центральную Россию. Потому, возможно, украинцы и выходили столько раз на Майдан, и еще, наверное, выйдут. Но это не окончательное объяснение; у меня его нет. Почему в Украине оказалось возможным то, что не получилось в России? Мне кажется, что различие между Россией и Украиной — главный вопрос социальной науки сегодня.

Фото: Александр Чекменев