Адвокат языка. Почему "колорады", "ватники", "укропы" и "вышиватники" не могут испортить язык

КТО ОН

Доктор филологических наук, профессор, заведующий лабораторией лингвистической конфликтологии в Высшей школе экономики.

ПОЧЕМУ ОН

Максим Кронгауз не только один из самых авторитетных языковедов на постсоветском пространстве, но и блестящий популяризатор науки, автор бестселлеров "Русский язык на грани нервного срыва", "Самоучитель Олбанского" и др.

В последние годы риторика российских СМИ существенно изменилась. Эфир ведущих телеканалов заполонили авторские программы и ток-шоу пропагандистского характера. Насколько телевизионная лексика влияет на язык в целом?

— В вашем вопросе для меня непонятно, что такое "язык в целом". Мы вообще живем в разорванном пространстве, в том числе в разорванном пространстве языка. Люди, которые смотрят телевизор и различные ток-шоу, конечно, впитывают речевые штампы, новые обороты. Но есть те, кто телевизор смотрит мало или не смотрит вовсе. У них другие языковые источники: интернет, а в интернете, например, социальные сети. Соответственно, у них другие речевые клише, иные языковые новации. Поэтому выборы слова года, которые проходят в Facebook, тоже не про язык в целом. Рискну употребить научное слово. Это все про разные дискурсы, внутри которых мы существуем.

Украинскую власть, сформировавшуюся после бегства Виктора Януковича, во многих российских СМИ называли "хунтой", сторонников Евромайдана именовали "фашистами", в социальных сетях получила распространение инвективная лексика — украинцев стали называть "украми", "укропами", "салоедами", "свидомитами". Все эти слова входят в повседневный язык и каким-то образом его меняют?

— Эти слова входят в обыденный язык и самим этим фактом его меняют. Так же, как и слова "ватники", "вата", "колорады" и другие. Иногда это новые слова, иногда новые значения старых. Обилие подобных новых оскорблений означает, что традиционно обидные слова в давнем российско-украинском споре уже не имеют силы или энергетики. Назвать собеседника "хохлом", "кацапом" или "москалем" почти что не обидно, скорее смешно. Приходится придумывать что-то новое. Сегодняшние оскорбления интересны тем, что их значение не сводится к национальности, это некоторое мутноватое смешение национальности и идеологии.

Интересны способы смягчения таких инвектив. Прежде всего это ирония. Оскорбление осваивается и даже одомашнивается теми, против кого оно направлено. В некоторых случаях оскорбление становится самоназванием. Люди говорят: "Да, я ватник, и что тут плохого, в ватниках наши отцы трудились и боролись!" Насколько мне известно, то же самое произошло и со словом "укроп", появились даже интерпретации "укроп" как аббревиатуры с положительным значением.

Другой способ — это придумывание новых слов с противоположным вектором. Например, человек, которого назвали "ватником", в ответ посылает слово "вышиватник".

Еще для пропаганды очень важно завладеть традиционными словами с очевидной отрицательной оценкой, но при этом с претензией на объективность. Вы назвали такие слова: "хунта", "фашисты". В современном мире очень важным стали еще слова "терроризм" и "террорист". Если удается прилепить противной стороне эти ярлыки, то ее дискредитация обеспечена. Соответственно, эти слова в разных языках постоянно расширяют свои значения и захватывают все большие пространства.

Сейчас много говорят о "языке ненависти". С точки зрения лингвистики, это некий сегмент языка или просто метафора?

— Ну, собственно, про него я и говорил. Здесь, пожалуй, правильно говорить не только о языке или лексике. Скорее это практическое использование слов, приемы манипуляции и речевые модели. На мой взгляд, правильнее говорить о коммуникации подобного рода и ее особенностях, а не о языке. Интересно, что в интернете используются различные слова для таких "дискуссий". Это и "холивар", и "баттл", и "срач", и некоторые другие.

Один русскоязычный украинский поэт утверждает, что русский язык сейчас болен — ложью, агрессией, милитаризмом etc. Насколько корректно говорить о "болезни" языка?

— Про поэта не знаю, у поэта своя особенная ответственность перед языком, а с точки зрения лингвиста абсолютно некорректно. На любом языке можно не только говорить правду, но и врать, не только объясняться в любви, но и оскорблять, унижать. Язык — это не волшебная палочка, с помощью которой мы делаем нашу жизнь лучше. Это инструмент, позволяющий нам обсуждать, выражать, выявлять наши радости и гадости, наши надежды и мерзости, нашу любовь и ненависть. Замечу, что способов выражения гадостей в языке всегда больше. Отрицательная оценка всегда разнообразнее положительной. И это свидетельствует не только о самом языке, но и о человеческой сущности.

Тот же поэт называет болезнями языка суржик, сленг преступных группировок, неграмотность. Как рассматривают эти явления профессиональные лингвисты?

— Опять поэтическая вольность, которую даже не хочется комментировать. Возьмем крайности. Традиционная блатная феня или новый бандитский сленг обслуживают определенные сообщества, которым они нужны. Собственно, из этой потребности они и вырастают и обслуживают довольно специфическую коммуникацию на специфические темы. В девяностые годы возникло довольно редкое явление. Бандитский сленг вырвался из своего "загончика" и влился в общую речь (некоторые слова, отчасти лишившись бандитского ореола, сохранились до сих пор: "наезд", "крыша", "беспредел"). Но это не болезнь языка, а свидетельство того, что бандиты в девяностые стали заметным, публичным и обсуждаемым феноменом. О них снимались фильмы, писались романы, и русский язык, естественно, отреагировал на эту коммуникативную потребность.

Считать болезнью языка еще и неграмотность означает, на мой взгляд, все валить в одну кучу. Неграмотность — проблема социальная, культурная, и это проблема людей, а не языка. Впрочем, иногда для ликвидации неграмотности проводят реформы орфографии и пунктуации, как произошло в 1917–1918 гг. Но это отдельная тема, и вряд ли ваш поэт имел это в виду.

Ну а суржик — чрезвычайно интересное явление, по поводу которого лингвисты ведут бесконечные споры. А писатели, кстати, пытаются создавать на суржике литературные произведения.

Вообще, что такое суржик, если не испорченный язык? Правильно ли считать его диалектом?

— Я бы вообще не использовал по отношению к языку понятие порчи и деградации. Перифразируя Маяковского, можно сказать, что, если язык существует, значит, это кому-нибудь нужно. Квалифицировать суржик сложно, я уже сказал, что лингвисты спорят по этому поводу. Но суржик все-таки не диалект. Иногда его относят к так называемым смешанным языкам. Собственно, в самом названии суржика заложена эта идея.

Очевидно, что нацистская и коммунистическая пропаганда повлияла на немецкий и русский языки соответственно. Появились новые термины, новые понятия, привычные слова поменяли свой смысл. Разве пресловутый "новояз" не портил язык?

— Я специально занимался новоязом и разными интерпретациями этого слова. Если обратиться к исконному новоязу, появившемуся в переводе романа Джорджа Оруэлла, то такого языка быть не могло. Эта блестящая метафора, довольно подробно проработанная автором. Идеальный новояз должен был быть неизменным и окончательным, а для языка это означает гибель: живой язык должен меняться, в том числе и под влиянием условий коммуникации.

Прототипами утопического новояза были русский язык советского извода и немецкий язык Третьего рейха, а уж затем это слово стало использоваться по отношению к специфическим советским элементам русского языка. Многие из этих элементов имеют манипулятивный характер и служат пропаганде. Скажем, для подобной лексики характерна оценка, встроенная в значение. Называя явление, мы вынужденно оцениваем его. Грубо говоря, КПСС всегда слава, а израильской военщине всегда позор. Оруэлл, кстати, уловил это свойство, и оценка, положительная или отрицательная, очень чувствуется в его "мыслепреступлениях" и "речекряках".

А вот о порче я снова говорить не согласен. Советский новояз существует как бы параллельно обыденному языку. Вышел на трибуну, используй новояз, сошел с трибуны, говори нормально. Началось собрание, переходи на новояз, пришел домой, забудь о нем.

Конечно, граница между ними не абсолютна, и какие-то советские клише могли проникать в обычную речь, но ведь это отражало советскую реальность и советское двоемыслие. Живой язык должен соответствовать реальности и не может отрываться от нее. Возможно, вам не нравится та или иная реальность, но это не повод говорить о порче языка, ее описывающего.

Отдельная проблема связана с влиянием "новояза", пропагандистских языковых приемов на мышление отдельных людей. Чем меньше человек думает, тем легче он поддается пропаганде, тем шаблоннее становятся его мысли и речь. Но и манипулятивность нельзя считать порчей языка, это его почти обязательная характеристика. Другое дело, что в тоталитарных государствах эта характеристика гиперболизируется и становится по существу основной в коммуникации власти и общества.

Распространяется ли вина за преступления национал-социализма на немецкий язык?

— Ваши вопросы мне напоминают короля из "Обыкновенного чуда" Евгения Шварца. Он любил валить вину на родственников: "Я вместе с фамильными драгоценностями унаследовал все подлые фамильные черты. Представляете удовольствие? Сделаешь гадость — все ворчат, и никто не хочет понять, что это тетя виновата". Про немецкий язык можно сказать то же, что я уже сказал про русский. В эпоху Третьего рейха активно создается немецкий новояз, который обслуживает государственную пропаганду. С его помощью власть манипулирует немецким обществом, ограничивает его мышление. Но инструмент, даже такой изощренный, как язык, не может быть "виноват". Разве что вы считаете его человеком или по крайней мере живым существом. Но я бы предпочел видеть в этом метафору.

Если можно говорить о развитии языка, значит, можно говорить и о его деградации?

— О деградации говорить не хочу, как вы ни уговаривайте, а про слово "развитие" нужно пояснить. Его можно использовать, но очень аккуратно. Корректнее все же говорить об изменениях языка. Я сам иногда произношу словосочетание "развитие языка", не имея в виду какой-то прогресс, а скорее подчеркивая настройку языка на меняющуюся действительность.

Поэтому "развитие" — это не абстрактное улучшение языка, а изменение под влиянием соответствующих условий коммуникации. Вот, например, бытование языка в интернете я называю развитием языка, а огромное количество людей назовет это порчей и деградацией.

Насколько языковые конструкции способны воздействовать на сознание? Как вы относитесь к теории лингвистического детерминизма?

— Чтобы всем было понятно: под лингвистическим детерминизмом понимается своего рода примат языка над мышлением или, иначе говоря, признание того факта, что лингвистические категории ограничивают и определяют когнитивные категории. Так вот, говорить сегодня о лингвистическом детерминизме не очень принято и даже слегка неприлично. Объяснять, почему так, слишком долго. Однако определенное соответствие между языком и мышлением, безусловно, существует, и это признается почти всеми. Короче говоря, когнитивные способности и язык как-то связаны, но кто из них главный — неизвестно.

• Читайте также: Говорят в Крыму. Какие слова вошли в обиход крымчан за последние два года

Иосиф Бродский говорил, что поэзия — высшая форма существования языка. Согласны ли вы с этим утверждением?

— Снова поэт? Но высказывание Бродского у меня отторжения не вызывает. Я не могу сказать, что я с ним согласен. Но я его понимаю, и оно мне интересно. Оценивать же его с точки зрения истинности, по-моему, не стоит. Это как раз неинтересно.

А другая знаменитая сентенция Бродского о том, что не язык является инструментом поэта, но поэт является инструментом языка, — насколько корректна с точки зрения ученого-лингвиста?

— Боюсь, что это вне компетенции лингвиста. Снова высказывание понятно и интересно и может служить началом лингвистической дискуссии, но не должно оцениваться как корректное или некорректное с научной точки зрения. Нильс Бор когда-то ввел замечательное понятие глубокой истины. Противоположностью обычной истины, как мы знаем, является ложь. А вот отрицанием глубокой истины является другая глубокая истина. Подозреваю, что это применимо и к мыслям Бродского.

• Читайте также: Мы корчуем целые гнезда плагиаторов в науке, – Михаил Гельфанд

В общем, обе идеи — человек владеет языком и язык владеет человеком — имеют право на существование, причем вторая все-таки более оригинальна. Хотя, конечно, она высказывалась и до Бродского, в том числе и в форме сравнения поэта и пророка. Пророк — инструмент Бога, а поэт — инструмент… Боюсь, что наука тут бессильна.