Сепары идут, бомбардировщик летит. Во что сегодня играют дети

КТО ОНИ

Педагоги, работают в инновационной харьковской частной гимназии "Очаг". Елена — преподаватель русского языка и литературы средних и старших классов, ведет кружок чтения для дошкольников; Владимир — преподаватель мировой литературы

Что спрашивают дети о войне и что вы им отвечаете?

Е. Д.: Отвечают чаще всего родители, я учитель и вижу, что дети о войне знают. Меня они не спрашивают, мне они уже рассказывают. В прошлом году шестилетний Витя принес на занятие рисунок и сказал мне, что написал стихи:

"Самолет летит.
Что он делает?
А ты не знаешь?
Он бомбардúрует!"

Родители обычно пытаются успокоить, не включать телевизор, объяснить происходящее — как они понимают. Родители, с которыми я говорила, пытаются сказать, что враг — не страна Россия, врагом была не страна Германия, а правители.

В. О.: Со старшими о самой войне говорим редко, больше о том, что ей предшествовало и что с ней связано: о том, почему люди вышли на Майдан, о солидарности и гражданском обществе, о том, как и чем можем помочь беженцам, о Надежде Савченко и других наших заложниках, о путинском режиме, о том, что такое сейчас национализм. Много и часто говорим о войне и современном искусстве: недавно была очень интересная дискуссия в одиннадцатом классе об акциях Петра Павленского.

Война так или иначе оседает в сознании детей. Мы сами выросли на культе Великой Отечественной, все мальчишки играли в войнушку, "наших" и "немцев". Наших детей ждут те же игры? Только теперь вместо "немцев" кто будет? "Русские"?

В. О.: Думаю, это неизбежно. Те, кто начинал войну против нас, должны были это понимать. Недавно видел: у нас во дворе бегали мальчики лет восьми с игрушечными автоматами, один из них кричал: "Серапы, серапы!" Не сразу сообразил, что он имел в виду "сепары". В самом деле точно так же, как мы кричали: "Немцы!" Но не думаю, что у нас, в Харькове, "врагов" будут называть именно "русские". Все-таки значительная часть населения идентифицирует себя как этнических русских.

Е. Д.: Шестилетние дети понимают, что идет война, и обычно знают слова "Донецк" и "Луганск". Семилетняя Настя спрашивает, далеко ли Донецк и Луганск от нас, и больше всего ее волнует, будет ли у нас такое же. Мама Семена рассказала мне, что 20 февраля 2014 года в День Небесной сотни у них дома был включен телевизор, они, потерянные, смотрели новости. Семен (ему тогда было шесть) тут же поймал настроение родителей и нарисовал три картинки Майдана. Точки — это люди, множество людей, а прямоугольники — баррикады. С тех пор в доме телевизор работает на трансляцию мультиков, и, смотря новости, папа переключает канал при появлении ребенка. Семен играет в войну, и уже есть враги — Украина и Россия, при этом есть и другая игра, где противники "немцы — русские", и даже третья с "красными — белыми". Третья война меня особенно удивила, но мама говорит, что это так.

Мой опыт показывает, что дети (от маленьких до больших) транслируют позицию семьи, что школа значит меньше, чем семья. И в отношении последних событий, Советского Союза и свободы в нем дети тут же выдают семейные ценности и семейные позиции. Поскольку мы живем, слава богу, в свободной стране, то дома детей не предупреждают, что можно и чего нельзя говорить. Во времена перестройки я наблюдала, как появляется поколение детей, не боящихся говорить и писать в сочинениях, что они думают. Мама моей нынешней ученицы родилась в деревне, ее бабушка была членом партии, председателем сельсовета. Бабушка слушала выступления на съездах и бормотала: "Сволочи! Сволочи!" Девочка спрашивала: "Бабушка, как ты можешь, ты же коммунист?" И получала ответ: "Никому не говори! Никогда! Ты не знаешь, как мы живем, как страшно! Надо быть с ними!" А потом появились дети, которым уже не говорили: "Не рассказывай, что дома".

Сегодня дети более несчастны, чем три-четыре года назад? Речь, разумеется, не о беженцах и не о сиротах бойцов АТО, а об обычных, живущих на мирной территории Украины детях?

Е. Д.: Обычные дети, живущие в Харькове, не кажутся более несчастными или менее веселыми, чем несколько лет назад. Дети семи-восьми лет далекую войну воспринимают скорее как игру. Их больше волнует, если папе сейчас некогда поиграть с ними.

В. О.: Те, кого вижу и знаю, наши ученики, не выглядят более несчастными, чем "довоенные" дети. Так же бурно веселятся и так же обижаются друг на друга и на родителей, ссорятся. Подростковый возраст вообще очень драматический. А старшеклассников волнует их будущее. Хотя, конечно, война их тревожит. Во время страшной весны 2014 года, когда в Харькове захватывали ОГА и на улицах избивали майдановцев, многие дети были встревожены (им передавалась тревога родителей), мы старались, занимаясь с ними делом, отвлечь их и успокоить.

Елена Донская и ее воспитанники

Соцсети — вне государств и границ. Не получается ли, что школа формирует одного человека (условно говоря, патриотически настроенного), а соцсети его, так сказать, корректируют по-своему, иногда кардинально противоположным образом.

Е. Д.: Я в группе "ВКонтакте" со своим седьмым классом. Вообще не вижу, чтобы младшие подростки обсуждали в сети политические события, войну. Еще раз подчеркну: дети повторяют настроения семьи. В том классе, где большинство родителей проукраинское, будет висеть украинский флаг. Дети, чьи родители пророссийские, в нашей мягкой толерантной школе не уходят из класса, хотя и несколько замыкаются (но не сильно). Я вижу разницу в возрастных группах. В мае 2014 года мой одиннадцатый класс, который я учила семь лет, — родные дети — просто потребовали: сейчас никаких стихов, скажите, что вы думаете о происходящем на улице, в нашем городе. Пришлось говорить, что я думаю, хотя школа, по-моему, не для этого. Но тогда накал волнения одиннадцатиклассников был такой, что я согласилась. А в шестом-седьмом классах иногда тревожность выливается в регресс. Дети отказываются взрослеть. Например, у Гоголя в "Ночи перед Рождеством" замечают только летающие галушки и не хотят видеть любовную тему: Оксана — кузнец Вакула.

В. О.: Думаю, школа никого не "формирует": ребенок не глина, и школа не цех, на котором из болванок изготавливают одинаковые детали. Более-менее успешные попытки "формирования" детей были в гитлеровской Германии, сталинской России и подобных режимах — мы знаем, к чему это привело. Уже в брежневском СССР школа никого, к счастью, не "формировала": я учился в это время и знаю это по себе и своим друзьям. Школа в самом деле оказывает воздействие на мировосприятие ребенка, но не большее, чем семья, друзья, соцсети. Это совершенно нормально в свободном обществе. В идеале задача школы — развивать способность к свободному и критическому мышлению, рефлексии, способность мыслить в диалоге с собеседниками. Конечно, мы стараемся прививать детям наши ценности, но признаем их право не соглашаться с нами. Недавно на пикете в поддержку Надежды Савченко встретили девочку из одного из старших классов (сама пришла, никто ее не звал). Мальчик из этого же класса на днях на одной нашей дискуссии заявил, что Украина — фейковое государство. Это горько, но никто его за это не расстреливает. Главное, что они учатся у нас спокойно обсуждать такие вещи, слыша аргументы друг друга и отвечая на эти аргументы, а не убивая друг друга. Другое дело, у меня есть большие сомнения, что большинство общеобразовательных школ Харькова настроены прививать европейские, демократические и патриотические ценности.

В чем основная беда современной школы, да и всей общеобразовательной системы? В чем она катастрофически не успевает за временем?

В. О.: Мы с Леной уже больше двадцати лет работаем в частной школе, стремящейся к инновациям. То, что я вижу, общаясь с коллегами из государственных школ и разговаривая с детьми, приходящими оттуда, — все это чрезвычайно печально. Нынешняя украинская школа остается бесконечно архаичным, консервативным механизмом, работающим на воспроизводство советской системы. Один из самых выразительных ее образов — толпы учителей-бюджетников, которых харьковская городская власть сгоняет на массовые акции в поддержку любых ее решений. Естественно, тот же тип отношений — авторитарный начальник и бессловесные подчиненные — эти учителя пытаются воспроизводить в своей работе с детьми. То есть все строится на "вертикальных отношениях": человек готов приказывать и исполнять приказы, но не способен к сотрудничеству, содержательному диалогу с другими людьми. Учитель в такой школе — носитель абсолютной истины, а ребенок воспринимается как материал, объект научения — вот как раз как глина, которую нужно "формировать". Забавно, кстати, наблюдать за такими учительницами на каких-нибудь семинарах или круглых столах, то есть в формах работы, предполагающих "горизонтальные" отношения: разговор очень быстро превращается в галдеж и базар, так как каждый участник абсолютно уверен в том, что он-то знает, "как надо", "как оно есть на самом деле", а все иные точки зрения осознаются как неправильные.

Содержанием образования по-прежнему, как и в СССР, является не развитие мышления и способности учиться, не введение ребенка в современную культуру, не развитие потребности и способности искать собственные ответы на вопросы, которые ставит сегодняшняя реальность, а "знания, умения, навыки", присвоение готовых формальных ответов, нужных часто только для того, чтобы успешно сдать ВНО. В этом смысле характерно построение программ по литературе: в них включены хорошие тексты (в основном хорошие, хотя есть и, например, Коэльо, прости господи), но на "изучение" каждого отведены один-два часа. Таким образом, в самой программе заложено, что эти книги не будут читать, дети должны "знакомиться" с ними по кратким пересказам. И писать не сочинения о них, не учиться размышлять о книгах, строя собственное суждение, а составлять "рефераты": скатывать из Сети чужие мысли. Работа, ясное дело, совершенно бессмысленная.

Эта система — опять-таки, как в СССР, — оставляет в себе дыры, лакуны, вот благодаря им могут работать хорошие учителя. Но им ужасно тяжело. Главное, все, что я сейчас сказал, давно стало общим местом. Беда в том, что от сознания этого ничего не меняется.

Е. Д.: Беда не собственно "школьная", это беда украинского общества. В обществе нет запроса на качественное образование. Смешно говорить, но я больше беспокоюсь о судьбе своих учеников-отличников, чем о судьбе двоечников — тех детей, что учились неважно. Успешность в жизни не сильно коррелирует с уровнем и качеством образования. У нас учился мальчик, добрый и умненький. Учился, но не учился. Как-то его папа сказал: "Я сам был двоечником, а сейчас у меня пятнадцать квартир". Этого достаточно. Воздух у нас напоен идеей, что для жизни учеба в школе не важна.

Как может помочь детям книга разобраться в происходящем сейчас? И главное — какая?

Е. Д.: Это вопрос. В этом году я читала с детьми шестого класса пьесу Евгения Шварца "Дракон", и дети сравнивали героя "Дракона" с Гитлером (и Путиным тоже). А весной — книгу Джеймса Крюса "Мой прадедушка, герои и я", и мы обсуждали истории о героях и негероях, которые там описаны. Дети говорили о героизме с интересом, но эта книга не вывела нас на обсуждение сегодняшней ситуации. После чтения этой книги появилось несколько детских сочинений. Вот одно из них, оно кажется мне интересным.

"Жил в стране одной седой старик.
И был он очень стар.
Всю жизнь он воевал.
И убивал, и убивал.
Его убийствам счету нет.
Однажды после кровопролитного сражения сказал он:
"Я больше не могу у жизни забирать".
Пошел он странствовать куда глаза глядят. И шел, и шел.
Однажды шел он по дороге один
и тут услышал женский крик:
"Спасите! Помогите!"
Старик, не медля ни секунды, достал свой старый меч
и побежал на выручку даме.
И победил бандитов, головы срубив.
Предложила дама золото, деньги, бриллианты.
Но попросил старик
всего лишь пищу и приют.
На следующее утро пришла в комнату старика дама.
А дверь открыта, и на столе записка:
"Я вам премного благодарен за пищу и приют,
но уж слишком много людей убил я
и не смогу жить в городе, где эти люди, возможно, жили."

В. О.: Вы имеете в виду общественные процессы, нашу гражданскую жизнь? Осмыслению этого помогает едва ли не всякая хорошая книга. Мы с восьмиклассниками читаем "Повелителя мух" Голдинга, с одиннадцатиклассниками — оруэлловский "1984" и "Носорогов" Ионеско, с десятиклассниками говорим об эпохе Просвещения и о том, как появилось понятие "естественных прав" человека. Разговор почти неизбежно выходит на современность, обсуждение положения у нас и в России, того, что происходит между нами и Россией. Главное, нужно не "объяснять" книгу, а устраивать с детьми диалоги, устремленные к ее совместному пониманию.

Владимир Осетинский: "Для меня русский язык — это язык Пушкина и Мандельштама. От того, что на нем говорит Путин и всякая прочая шантрапа, он не становится хуже, и я не собираюсь от него отказываться"

Какие первые книги советуете читать детям? И о чем?

Е. Д.: Совсем маленьким детям, буквально новорожденным, желательно и читать, и петь, и рассказывать то, что нравится родителям, что они поют, читают и рассказывают себе с удовольствием и радостью, даже взрослые стихи и песни. А потом уже читать и рассказывать детские стихи — лучше из каждого стихотворения делать крошечную постановку с движениями. А с двух лет уже можно маленькие сказки — лучше тоже с движениями, которые ребенок повторяет.

В конце 60-х и в 70-е на базе санатория "Берминводы" под Харьковом действовал уникальный (потом это разошлось по Советскому Союзу) кабинет библиотерапии, где психологи с библиотекарями лечили неврозы чтением, книгой. Среди книг-лекарств, всего их насчитывалось более восьмидесяти в списке, были, допустим, "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, "Фауст" Гете, сказки Андерсена, новеллы О. Генри — но и "Военная тайна" Гайдара, Горький, Александр Бек, то есть такое советское. Какие книги сегодня лечат от психотравм?

Е. Д.: Я учитель, а не психотерапевт, но вижу, что детям, особенно подросткам, легче проговаривать свои трудные вопросы, обсуждая героев книг, а не себя самого. И вообще детям интересно обсуждать книги в своей компании, которую организует учитель и становится в ней модератором. Учитель не вещает, что нужно думать и говорить о книге, а организует детский разговор, где есть уважение к каждому детскому мнению. Тогда и сама книга становится нужной детям и даже лечащей.

Испытывают ли русскоязычные украинцы то, что можно назвать "комплексом Целана", который был воспитан на великой немецкой литературе, влюблен в нее, стихи писал на немецком, а во время войны его народ был уничтожен носителями этой культуры?

В. О.: Эта проблема есть, и многие часто задают себе этот вопрос. Но вот вы ведь не случайно вспомнили имя Целана: он бесконечно размышлял о том, что в немецкой культуре было такого, что породило нацизм и Холокост, но размышлял об этом на немецком и стихи писал на немецком. Для меня русский язык — это язык Пушкина и Мандельштама. От того, что на нем говорит Путин и всякая прочая шантрапа, он не становится хуже, и я не собираюсь от него отказываться.

Владимир Осетинский: "Украинская школа остается бесконечно архаичным, консервативным механизмом, работающим на воспроизводство советской системы. Один из самых выразительных ее образов — толпы учителей-бюджетников, которых харьковская городская власть сгоняет на массовые акции в поддержку любых ее решений"

Как сейчас с российскими коллегами-педагогами — сложнее стало сотрудничать, общаться?

В. О.: Нам очень повезло: те российские коллеги, с которыми я общаюсь, настроены резко антипутински и поддерживают Украину в ее борьбе. Мы дружим с директором одной из московских частных школ, он вместе с некоторыми своими учителями и выпускниками принимает участие во многих акциях гражданского протеста, в том числе — направленных против войны с Украиной. Мне вообще кажется, что самый главный лозунг приличных людей — "За вашу и нашу свободу!"

Подвержены ли украинские дети ностальгии по советскому прошлому?

В. О.: Среди ребят, с которыми я работаю, такое иногда встречается. Спокойно обсуждаем это, делюсь своими воспоминаниями, а главное — помогают хорошие книги. Обычно это проходит.

Есть ли у современных украинских детей национальные герои? Кто они?

В. О.: Национальные герои — это ведь те, по поводу которых сложился общенациональный консенсус? Нет, по-моему, таковых нет.

Подскажите, пожалуйста, несколько простых, но безотказно работающих правил воспитания ребенка — что можно с ним делать, что нельзя?

Е. Д.: Как ни странно, о нескольких простых правилах могу сказать. Что мы можем дать ребенку — это свою искреннюю речь, свое собственное естественное поведение. И свой интерес к миру вообще и к миру ребенка в частности. Если сначала вам интересно кормить, растить ребеночка, а когда он становится старше, вы не знаете, что с ним делать, — ну что ж, так бывает. Есть много чудесных женщин, которым интереснее вести свою фирму или составлять букеты, или придумывать вкусную еду для своей семьи. Имитировать интерес к ребенку не удастся. Найдите ему классных педагогов, но помните: час с заинтересованным родителем "весит" больше, чем несколько часов с бабушками и педагогами.

Хотите спросить, можно ли наказывать детей? Помните цитату из "Вредных советов" Григория Остера (кстати, эта цитата переврана в Сети и заменена на "бить детей ремнем по попе запрещает Красный Крест"):

"Кстати, выясни у мамы:
не забыла ли она —
пленных бить ремнем по попе
запрещает Красный Крест?"

На мой взгляд, наказания детям не нужны: им нужны рамки, границы, разумные правила, которые соблюдаете в первую очередь вы, а вместе с вами и ребенок.

• Читайте также: До Майдана средний психологический возраст украинца был 13 лет, – Светлана Ройз

Самостоятельный ребенок и оставленный без внимания — как здесь найти золотую середину?

Е. Д.: Эх, к сожалению, очень часто, когда родители говорят: "Я воспитываю самостоятельного ребенка", это отмазка. За этим стоит: мне некогда, мне неинтересно, я ничего не хочу делать, потому что упустил время и уже не могу. Видно же, как не мешать ребенку быть самостоятельным: если у него и так получается, нам, родителям, не надо лезть. А вот если у него не выходит, нужно помогать. В том числе и с уроками. Контролировать жизнь ребенка у нас не получится, хоть мы его всего увешаем мобильными телефонами с джипиэс. Он найдет, как все это вырубить. Контроль не получится — получится искреннее участие, искреннее внимание и искренний интерес. А если по каким-то причинам у нас этого нет (своя травма, усталость, болезнь, отсутствие интереса к детскому миру), делаем что можем. Или говорим себе: отвали от ребенка.

Фото: из личных архивов